Не потому ли иссякает жизнеспособность социальных наук, что у них не остается ни своего собственного, особого предмета, ни собственных задач, ни особых вопросов, на которые они могли бы дать ответ обществу, все более и более утрачивающему к ним интерес? Может быть, мы присутствуем при столь же революционном, радикальном переделе территории познания, каким стало рождение самих социальных наук более ста лет назад?

О том, что социальные науки исчерпали себя, говорилось не раз, и не раз тому приводились более или менее веские причины. Например, Н. Е. Копосов показал, что лежавшая в основе социальных наук идея разума-культуры, т. е. «представление о социальном или культурном характере мышления» и о его тождестве с языком, завела современные социальные науки в тупик, проявившийся, в частности, в ловушках «лингвистического поворота». Этот последний рассматривается автором как «reductio ad absurdum проекта социальных наук, их логическое завершение, сопровождающееся обнаружением их внутренних противоречий, следовательно, их самоотрицание»[127].

Предположим, что проект социальных наук завершен. Что же может прийти им на смену? И можно ли помыслить наш современный мир, в котором практически каждый второй житель крупных городов имеет высшее образование, сама социальная структура которого не мыслима без среднего класса, составленного в основном из профессоров, преподавателей, исследователей, студентов, аспирантов, экспертов и консультантов всех родов, без социальных наук?

Как известно, функционирование социальных наук в последнее время стало вызывать целый ряд чисто социальных проблем, свидетельствующих о крайне нездоровом состоянии всего проекта. Так, в 1990 г. Петер Новик на примере функционирования исторической профессии в США показал, что кризис перепроизводства историков-специалистов повлек за собой не только узкую специализацию и фрагментацию исследований, но и резкое снижение качества научных работ, которые выходили из-под пера рядовых выпускников университета, собирающихся стать рядовыми профессорами, чтобы заполонить продукцией среднего качества полки университетских библиотек[128]. Анализируя аналогичные тенденции и, в частности, кадровую динамику в исторической профессии во Франции, Даниэль Рош в 1986 г. указывал на «кризис профессионального сознания», который становится следствием «распада общины историков». Анализ социологических параметров состояния среды историков привел автора к выводу о грядущем кризисе исторической дисциплины задолго до того, как этот диагноз стал общепризнанным:

Сегодня эти тенденции только усугубились. Во Франции перепроизводство профессиональных историков стало притчей во языцех. И хотя более удачливые с точки зрения профессионального трудоустройства социологи или психологи все еще продолжают находить работу на предприятиях, очевидно, что профессиональная безработица является прямым следствием бесперебойной работы университетов.

Социальные науки возникли как идеология среднего класса[130], позволившая ему не только обрести право на существование, но и обеспечившая массам «разночинцев» возможность стать «герцогами республики». Более того, она создала постоянный источник дохода для этой многочисленной социальной группы, одновременно дав ей орудие для самовоспроизводства — метод социальных наук, позволявший, при правильном его применении, достигать достаточно успешных результатов любому среднему представителю среднего класса. Массовое изготовление специалистов, готовых к применению массового интеллектуального продукта в стандартных ситуациях, — не в этом ли причины столь длительного и безусловного успеха у интеллектуалов марксизма, психоанализа, структурализма? Не в этом ли хотя бы отчасти кроется разгадка жажды парадигмы, смысл настоятельного поиска идейного единства? Не здесь ли таится секрет последовательного тяготения к унификации профессиональных школ на протяжении всей истории социальных наук, проявившегося в постоянно критикуемом, но неизбежном воспроизводстве «мандаритата»? Не здесь ли коренится причина изобретения профессионального жаргона, позволяющего скрыть неспособность к индивидуальному творчеству и самовыражению?

До тех пор, пока общество нуждалось в тиражировании «правильных ответов» на вопросы о его будущем, пока сохранялась вера в способность социальных наук прописать обществу лечение от его недугов, существование интеллектуалов среднего класса и среднего уровня было гарантированным. Переструктурирование всего дисциплинарного поля социальных наук, исчезновение старых и возникновение новых форм организации знания неизбежно должны повлечь за собой болезненные перемены в этой социальной среде.

Кто придет на место класса практикантов социальных наук вслед за распадом таких традиционных очагов его воспроизводства, как переживающий глубокий кризис дисциплинарный университет-супермаркет[131]? Как быть социальным наукам, если спрос на массовое тиражирование кумулятивного знания, знания, понятого прежде всего как синоним информации, вдруг исчезнет?

Огромные изменения, переживаемые современным обществом, делают непрогнозируемость его главной чертой. И поэтому оказывается гораздо легче говорить о том, что подходит к концу, чем описывать то, что ждет общество дальше, ибо для этого «дальше» нет ни слов, ни понятий. Очевидно только, что наибольшие шансы выжить демонстрируют сегодня философия и история — но не в виде «социальных наук», претендующих на особый метод объективного познания общества, а в качестве разных способов выражения человеческого опыта. Трудно сказать, какие изменения им еще предстоит пережить. Вероятно, рост популярности истории и философии в их наиболее традиционных формах вызван стремлением общества вернуться к ним в том виде, в каком они существовали столетие назад, желанием обрести в этом безвозвратно ушедшем образе то, чего не в состоянии больше дать социальные науки сегодняшнего дня, а именно пусть индивидуальную и неповторимую, но непротиворечивую и целостную картину мира.

«Психоанализ пишущих» позволяет выделить несколько чувств, которые за последние годы стали разделенным опытом французских членов «республики ученых» и превратились на наших глазах в общее место, в трюизм. Эти ощущения суть «утрата ориентиров» (la désorientation), «неуверенность» (l’incertitude) и «пустота» (le vide).

Даже коллеги, настроенные весьма оптимистически относительно настоящего и будущего социальных наук (как, например, Жак Ревель), согласны, что утрата веры в способность структурализма, марксизма, психоанализа объяснять общество вызвала непреодолимое ощущение интеллектуальной пустоты. Пустота, наступившая после распада «больших парадигм», как мы уже видели, может быть воспета как обретение свободы творчества, равно как и кризис может предстать очищением от догм предшествующего этапа. Но теоретический вакуум, даже если поверить в его положительное влияние на творческую активность, без сомнения, оборачивается беспомощностью перед хаосом стремительно меняющегося мира.