— считает Морис Эмар.
Впрочем, как и физический вакуум, интеллектуальный вакуум не есть абсолютная пустота. При ближайшем рассмотрении в каждой узкой профессиональной среде бурлит жизнь, исполненная разногласий и междоусобиц. Многоголосие таких дебатов, чье значение, как правило, не выходит за пределы локальных полемик, а темы либо задаются академической борьбой за власть, либо становятся отголосками политических событий, превращает неопределенность в главное определение современной мысли[132].
Ощущение интеллектуальной пустоты отражает фрустрацию общества в отношении социальных наук и интеллектуалов в отношении себя самих, но еще в большей степени оно свидетельствует о бессилии понять происходящее и о неспособности описать то, что переживает современное общество.
Диагноз интеллектуального застоя, кризиса социальных наук или конца интеллектуалов предстанет в новом свете, если вспомнить, о какой эпохе идет речь. Последние десять — пятнадцать лет — это не просто нейтральный отрезок истории, лишь незначительно отличающийся от предшествующих и последующих десятилетий. Это время, радикально изменившее облик мира. Человечество рассталось с коммунизмом, в Восточной Европе и в России восторжествовали демократические режимы, ориентированные на западную модель, геополитическое противостояние двух ядерных сверхдержав прекратилось, глобализация стала повседневностью, и на повестку дня встал вопрос о радикальном пересмотре привычных норм и понятий.
Казалось бы, под влиянием таких глобальных перемен социальные науки должны были совершить небывалый рывок, а интеллектуальная жизнь своим расцветом затмить все предшествующие эпохи. Парадокс интеллектуального бессилия социальных наук на фоне цивилизационных сдвигов наших дней не может не поражать.
Драматическим примером интеллектуальной беспомощности перед лицом современности стал экономический кризис 1997 г., осмыслить и объяснить который до сих пор не могут ни социальные науки в целом, ни экономика в частности. Воспоминание об этом фиаско продолжает и по сей день тяжело довлеть над сознанием исследователей.
«Экономический кризис, который пережило и из которого еще и сегодня не до конца вышло наше общество, не смогли до сих пор даже описать, а не только осмыслить. Какие теоретические размышления он породил? Кризис 1920–1930-х гг. был теоретически описан через несколько лет, а этот остается неописанным до сих пор, так как ни у кого нет глобального видения того, что же произошло. Но обществу трудно жить в кризисе, который даже нельзя описать… Это как рак… Есть потребность не только в экспертизе социальных наук, но и в их способности концептуализировать происходящее…»
— говорит Жак Ревель.
Интеллектуальная дезориентация и неуверенность превращаются в дискурсе представителей социальных наук едва ли не в качество общества, в его главную современную особенность. Растерянность, преследующая интеллектуалов, стремительно обретает статус языковой нормы: если еще несколько лет назад «отсутствие проекта будущего», «непрозрачность настоящего» и «принципиальная неспособность объяснить общество» звучали шокирующей крайностью, то сегодня такие высказывания превратились в клише. Ставшее расхожим определение нашего времени как «эпохи конца глобальных уверенностей» как нельзя более полно отражает эти настроения.
В этих условиях социальные науки, утратив значение путеводной нити, указывавшей путь к совершенному обществу, готовы стать гадалкой, чья главная задача — «придать смысл» грозящему хаосу, иначе «бессмысленность» происходящего, представ в качестве главной черты современности, окончательно подорвет основы «научного познания» общества. Попытаться сделать осмысленной современную ситуацию — такой, по мнению Жака Ревеля, должна быть «важная моделирующая функция социальных наук, отдают они себе в этом отчет или нет». Показательно, что даже способность социальных наук осмыслить свою миссию не кажется безусловной наиболее проницательным из их постоянных защитников.
Непостижимость общества и непредсказуемость изменений разрушают идентичность и социальных наук, и интеллектуала. В самом деле, что делать интеллектуалу в мире, где невозможно ни предложить проект социальных преобразований, ни истолковать смысл происходящих перемен? Что делать социальным наукам, если общество не верит в их способность указать путь в будущее? Как быть, если «объективная реальность», постижение которой всегда было их хлебом насущным, больше не поддается описанию? Что толку взывать и к интеллектуалам, и к социальным наукам в надежде, что они соберутся с силами и справятся с задачами, доставшимися им в наследство от прошлого века, когда не только у отдельных интеллектуалов, но и у цивилизации в целом отсутствует проект, способный придать смысл ее существованию?
«Интеллектуал — это мыслитель, который должен придать смысл миру, находящемуся в состоянии полнейшей неопределенности. Чем более способен интеллектуал вернуть миру этот утраченный смысл, тем более он достоин уважения»
— так формулирует задачи интеллектуала Мишель Винок.
Напряженный поиск смысла заставляет интеллектуала вслепую угадывать не только исчезнувшие контуры прежде столь надежного, осязаемого мира, но и тень своего утраченного предназначения.
Потребность в интеллектуале как в выразителе «народных чаяний», говорящем от лица «отверженных», которая была его важной функцией в конце XIX — начале XX в., отпала в условиях современного демократического общества и доступности средств массовой информации. Кризис научности и объективности разрушил веру в особое предназначение касты жрецов, владеющих знанием, недоступным непосвященным.
«Интеллектуал был аристократом, мэтром, но после 1968 г. стали все меньше считаться с асимметрией положения учителя и учеников. Сегодня интеллектуал, который кричит, что он понимает проблему лучше всех, абсурден. И не потому, что интеллектуалы запятнали себя сотрудничеством с тоталитарными режимами и совершали ошибки, но потому, что сейчас остро встал вопрос: может ли в принципе кто-то что-то знать лучше других?»
— говорит Оливье Монжен.
Значение этого вопроса — в глобальном переосмыслении не только социального функционирования знания, но и его внутренней структуры. Показывая недостаточность идеи кумулятивности познания, такая постановка вопроса снимает знак равенства между знанием и информацией. Антиинтеллектуальная направленность вопроса, к которому отсылает Монжен, тоже очевидна: разочарование в социальных науках тесно связано с разочарованием в возможности познания как такового.
Когнитивный кризис достаточно непосредственно сказывается не только на проекте социальных наук, но и на общественных настроениях. Страх перед грядущим, которое все больше и больше ассоциируется в общественном сознании не с социальным прогрессом, а с грозящей катастрофой, становится распространенным чувством. Потребность в альтернативном и по возможности оптимистическом объяснении происходящего в сценарии будущего, отличном от катастрофы, рассматривается представителями социальных наук как важнейшая цель их исследований.
«Главная задача социальных наук сегодня — помочь перестать драматизировать те изменения, которые происходят в обществе, показать, что мы вовсе не приближаемся к концу света. С этой точки зрения социальные науки заняли место религии»,
— размышляет Морис Эмар.
Неисполнимость таких пожеланий понятна в той же мере, в какой очевидна настоятельная потребность избавить общество от невроза перед лицом будущего. Но, может быть, ожидание катастрофы питается не столько трезвой оценкой последствий тех или иных социальных или природных катаклизмов, сколько состоянием когнитивного хаоса и шока, который вызван происходящим на наших глазах распадом системы привычных понятий? «Конец мира прежних уверенностей» может проявиться в отсутствии имен, в параличе слов.
