Два следующих текста принадлежат перу женщин несколько иной среды, иного статуса, возраста, иного круга культурных влияний. Анализируя их дневники, можно проверить, насколько универсальный характер имеют выводы, которые сделаны выше, и посмотреть, какие социальные стереотипы и культурные (литературные) образцы работают здесь.
Как происходит адаптация к этим образцам и их трансформация? Какие существуют системы запретов и разрешений при самоописании и самоидентификации? Чем мотивируется переход этих рамок и каким образом он осуществляется? Как выстраивается в дневниках и письмах понятие «женственности» и насколько оно значимо для автора? Какие время и пространство он определяет как «свои»? Можно ли при всем этом говорить о целостном и едином Я дневникового дискурса? (Последний вопрос особенно интересен по отношению к дневнику Анастасии Колечицкой.)
В качестве одного из главных свойств дневника как жанра называют неретроспективность, то есть синхронность записей происходящим событиям внешней и внутренней жизни автора.
Однако в подавляющем большинстве случаев записи на практике не делаются ежедневно — это скорее исключение из правил. Для дневниковых текстов обычны временные лакуны (иногда весьма значительные), нередки обобщающие, суммарные записи, оценивающие событие или даже какой-то период жизни ретроспективно. Как замечает Банкерс, когда мы говорим о процессуальности дневников, «это не означает, что дневник или журнал никогда не отражает намерение их автора посмотреть назад поверх его или ее опыта, своего места в контексте»[283].
Кроме того, дневник обычно время от времени перечитывается автором, и все записанное ранее переосмысляется им в какой-то результативный сюжет, который развивается в дальнейших записях.
Иногда дневники даже переписываются заново[284]. Так, авторы публикации части дневника А. И. Колечицкой замечают, что «ряд особенностей бумаги, почерка, нумерации страниц, брошюровки тетради и „ошибок памяти“ позволяет сделать вывод, что существенная часть публикуемого <…> отрывка была написана заново в конце 1850-х годов, когда первые шестнадцать листов были вклеены в старую тетрадь»[285].
При этом новый текст представляет собой записи под датами: «1820 год 1 сентября», «5 сентября» и т. д., то есть выглядит как вполне обычный дневник. Не представляется возможным установить, какие именно исправления были сделаны автором, но то, что они были сделаны, и сделаны с некоей результативной точки зрения, — очевидно.
Может быть, точнее было бы подчеркивать в определении жанра дневника такое свойство, как отсутствие замысла, плана; но и это не является универсальным для всех исторических периодов законом.
Исследуя русские дневники начала XIX века, Е. Фрич говорит о том, что «регулярное обращение автора к дневниковым записям ведет к выстраиванию некоего словесного сюжета, в процессе самоизображения совершается и перестройка самого авторского „Я“»[286]. Возможно, в наибольшей степени «сюжетность» проявляется в субжанрах романтического и морального, автодидактического дневника, связанного с религиозно-моралистической традицией. Последняя, как мне кажется, весьма существенна как раз для журнала А. И. Колечицкой.
Анастасия Ивановна Колечицкая не была писательницей и даже не принадлежала ни к литературному, ни к окололитературному кругу. Она была образованной провинциальной дворянкой, одной из тех «обыкновенных людей, о которых по смерти хоть и поется „вечная память“, но никто никогда не вспоминает, а среди которых жил и Грибоедов и Пестель»[287]. Приведенная цитата принадлежит писателю А. М. Ремизову и относится именно к Анастасии Ивановне и ее родне. В 1912–1915 годах Ремизов жил в родовом имении Колечицких — селе Бобровка, Ржевского уезда, Тверской губернии, и под впечатлением рассказов внучки А. И. Колечицкой Анны Алексеевны Рачинской задумал написать «Круг жизни» — текст, в подлинных письмах представляющий жизнь обыкновенных людей. Этот замысел воплотился в цикле Ремизова «Россия в письменах». Эпистолярные тексты для этих публикаций писатель брал из огромного архива Лыкошиных-Колечицких, своеобразной семейной хроники, состоявшей из записей и дневников сестер Марии и Анастасии («Мои записки» Анастасии Ивановны включают в себя одиннадцать томов), воспоминаний их брата В. И. Лыкошина и огромного количества писем, которыми обменивались члены семейства[288].
Родители Анастасии Ивановны — Миропия Ивановна (рожд. Лесли) и Иван Богданович Лыкошины состояли в родстве с Татищевыми, Станкевичами, Якушкиными. У них было семеро детей. Вторая из дочерей Анастасия родилась в 1800 году, детство провела в родовых поместьях, получила домашнее образование, но часто сопровождала мать в ее паломничествах по святым местам (особенно ей запомнились поездки в Киев, в Лавру), одну из зим (в 1807 году) провела в Москве, где старшие братья учились в университете.
В 1817 году она вышла замуж за полковника в отставке Петра Петровича Колечицкого, в 1818-м родилась их единственная дочь — Анна. Колечицкие жили сначала в имении Петра Петровича — Щелканово, Краснинского уезда, Смоленской губернии, а после 1834 года переехали в Бобровку Тверской губернии. По свидетельствам родных и знакомых, которые приводят публикаторы записок А. И. Колечицкой — Е. Э. Лямина и Е. Е. Пастернак, Анастасия Ивановна была рачительной хозяйкой, много более деловитой, чем ее супруг, и вообще, по словам их щелкановского соседа, «держала своего шаловливого мужа в ежовых рукавицах». Иногда «жалко было видеть, с какою робостью он смотрел на нее, накладывая себе на тарелку лишний кусок, так как Н[астасья] И[вановна] постоянно и неутомимо следила, чтоб он не объедался» (Петр Петрович был непомерно тучен. — И.С.).[289]
Но главным делом Анастасии Ивановны было воспитание дочери. «Она штудировала множество нравственных сочинений и книг по педагогике, делала из них пространные выписки, которыми заполняла отдельный „журнал Анни“ или „De l’Education“»[290], меняла гувернанток в поисках самой лучшей. Младший брат Алексей писал сестре 15 декабря 1824 года: «Как я люблю вас видеть (в воображении, конечно), моя дорогая, за вашим бюро, окруженную книгами, бумагами; подле вас моя милая маленькая Аннет, которая радует вас своим английским щебетанием…»[291]
Внучка Анна Алексеевна Рачинская помнила, что дед был «живой, веселый, беспечный, непрактичный, хотя и не глупый, но узких крепостнических взглядов помещика, добродушно из педагогии секущего слуг, и при этом любящий, восторженный сентиментальный муж и отец, — полная противоположность своей высокоумной образованной передовой жене»[292].
В зрелые годы, как и в молодости, Анастасия Ивановна очень много читала. «Большую часть „Моих записок…“ составляют выписки из прочитанных книг: в 1820–1840-х здесь и Шатобриан, и мадам де Сталь, и св. Франциск Сальский, и граф де Сегюр, и мадам Жанлис, и Пушкин, и Марлинский, и Лермонтов. <…> Вероятно, на средину 1850-х годов пришелся некий духовный кризис. <…> А. И. Колечицкая не ушла из мира, как ее мать, но, передав хозяйство дочери и зятю, обратилась к спасению души, умалению своего „гадкого я“»[293]. Она подолгу жила в Смоленске, где ее духовником и наставником был смоленский епископ Антоний, переводила и перелагала духовные тексты. В 1871 году она умерла в Бобровке, где и похоронена.
