Обе мемуаристки пишут свою историю как историю самооправдания и самоутверждения, соединяя дискурсы общественной и частной жизни, причем в описании как публичного, так и приватного Я важным оказывается гендерный аспект.
Обозначенная двойственность видна уже и в адресации мемуаров. Дашкова пишет воспоминания по просьбе близкой подруги и «названной дочери» Марты Вильмонт; по мнению Е. Анисимова, «общая структура Записок Екатерины II воспроизводит архетип „частных воспоминаний, как бы заранее предназначенных только для близких“»[172].
Но этот интимный, «семейный» адресат (мотивирующий искренность и откровенность рассказа, которую декларируют мемуаристки) в некотором роде только посредник, через голову которого авторы обращаются к современникам и потомкам. Как замечает А. Тартаковский, «о публичном назначении <Записок Дашковой> позволяют судить не только неоднократные обращения к читателю, но и „проговорки“ автора относительно их цели. В одном из примечаний Е. Р. Дашкова, например, пишет: „Предупреждаю читателей, что мои записки, если они вообще увидят свет, будут изданы только после моей смерти“»[173].
Обе мемуаристки стремятся запечатлеть для истории желательную им версию.
Особенно ясно, даже декларативно последняя задача сформулирована императрицей — уже на первой странице ее текста:
Счастье не так слепо, как обыкновенно думают. Часто оно есть ничто иное, как следствие верных и твердых мер, не замеченных толпою, но тем не менее подготовивших известное событие. Еще чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения. Чтобы лучше доказать это, я построю следующий силлогизм: —
ПЕРВАЯ ПОСЫЛКА: качества и характер,
ВТОРАЯ — поведение,
ВЫВОД — счастие или несчастие.
И вот тому два разительных примера:
ПЕТР III. — ЕКАТЕРИНА II.[174]
Собственный образ выстраивается в контрасте с образом Петра III (Великого Князя), которому приписываются такие качества, как нерусскость и нелюбовь ко всему русскому, грубость и неотесанность, пренебрежение к религии, особенно к православию, слабость, болезненность, пьянство, развращенность, необразованность и нежелание учиться, а главное — ребячливость.
Он вечный ребенок, играющий в игрушки, болезненный и капризный[175]. По контрасту образ Я конструируется в нескольких достаточно противоречивых дискурсах: в автогероине, с одной стороны, подчеркивается русскость и православность, с другой — европейская образованность, воспитанность, любовь к чтению (она «философ в 15 лет» (21)), с третьей — сила, решительность, прозорливость, мудрость.
Она все время читает (причем не романы, а серьезные книги) на равных беседует с дипломатами (173), у нее государственный ум, обостренное чувство справедливости (в отличие от несправедливого и лживого Петра), она «рекомендует», кого назначить на государственные посты (202).
Я слыла умницею, и многие лица, знавшие меня ближе, чтили меня доверием, поверялись мне, спрашивали моего совета и с пользою следовали тому, что я советовала им. В. Князь с давних пор называл меня Madame la Ressource, и как бы ни дулся и ни гневался на меня, но как скоро в чем бы то ни было был в затруднительном положении, тотчас, по своему обыкновению, опрометью, вбегал ко мне, требовал моего мнения и, выслушавши его, точно так же опрометью убегал назад (173).
Обратим внимание на эти детские слова «дулся», «опрометью». Великий князь ведет себя, как неразумное дитя, причем иногда он в изображении Екатерины ведет себя именно как девочка — играет в куклы (используется слово «куклы», а не «солдатики»: «предавался ребячеству, удивительному для его возраста, а именно играл в куклы» (31)), причем предается этим забавам и на супружеской постели.
В определенном смысле Екатерина настаивает на инверсии гендерных ролей: Петр слабое, болезненное, пассивное, капризное, играющее в куклы существо (девочка), она же — активная, интеллектуальная, решительная, взрослая, мудрая и т. п. — «настоящий мужчина», подлинный государственный муж.
Чтобы оправдать свое преимущественное право на русский престол, Екатерине приходится прибегать к гендерному маскараду — на нарративном уровне, но и прямо — на сюжетном: например, повествовательница рассказывает о маскарадах при дворе Елизаветы, на которые «все мужчины являлись в женских нарядах и все женщины в мужских, и притом без масок на лицах» (107). И в других местах текста не раз встречается мотив переодевания автогероини в мужской костюм, в охотничий костюм, в военный мундир[176], при этом подчеркивается, что она прекрасно справляется с такими мужскими занятиями, как верховая езда, охота, владение ружьем.
Вот образ моей жизни в Ораниенбауме. По утру я вставала в три часа и без прислуги с ног до головы одевалась в мужское платье. Мой старый егерь дожидался меня, чтобы идти на морской берег к рыбачьей лодке. Пешком с ружьем на плече, мы пробирались садом и, взяв с собой лягавую собаку, садились в лодку, которой правил рыбак. Я стреляла уток в тростнике по берегу моря, по обеим сторонам тамошнего канала <…>. Часто мы огибали канал, и иногда сильный ветер уносил нашу лодку в открытое море (69).
…там <мы> каждый божий день езжали на охоту. Случалось иногда до тридцати раз в день садиться на лошадь. <…> В это время я изобрела себе седло, на котором могла ездить, как хотела. Оно было с английской лукою, так что можно было перекинуть ногу и сесть по-мужски (104).
(Вопрос о седле обсуждается особо, так как императрица Елизавета запрещала Екатерине ездить верхом по-мужски.)
В этих эпизодах в самоописании подчеркиваются мужские качества — любовь к риску, решительность, самостоятельность, выносливость, бесстрашие.
Подобный же гендерный маскарад мы можем видеть и в мемуарах Дашковой. Этот мотив подробно анализирует в своей статье А. Воронцофф-Дашкофф[177], замечая, что в публичной (государственной) сфере Дашкова изображает себя как представителя мужской жизни, она описывает свою жизнь через те «роли» или «амплуа»[178], которые были возможны в то время для мужчины-дворянина (государственный деятель, устроитель имения, путешественник, ученый, администратор, дипломат).
В мемуарах Дашковой огромную, если не решающую, роль играет фигура Екатерины Великой, она — постоянный фон для сравнения и самоинтерпретации. Екатерина «Большая» выполняет роль нарративного двойника Екатерины Малой — и особенно в перечисленных выше публичных, «мужских» ролях.
Дашкова акцентирует такие свои свойства, как образованность, ум и политическую активность.
Я просиживала за чтением иногда целые ночи, с тем умственным напряжением, после которого следовали бессонницы[179] (8).
Мой ум постепенно мужал среди своих ежедневных трудов (9).
Политика с самых ранних лет особенно интересовала меня (9).
В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда между прочим возродилась наша взаимная привязанность (13).
Государственный ум, смелость, решительность, талант организатора и руководителя приписывает себе Дашкова, изображая свое участие в событиях 1862 года. Здесь она уже не двойник, а в определенной мере антагонист Екатерины, которая ведет себя как слабая женщина (плачет и боится), в то время как Дашкова действует по-мужски решительно, заслуживая уважение всех «наперекор моей юности и пола» (42). Именно в этих сценах она изображает свое переодевание в мужской костюм и, как замечает Воронцофф-Дашкофф, «наряжает свои мнения в камуфляж мужского голоса»[180].
