— А меня — Юхан. — И после паузы: — А у вас есть какая-нибудь возможность освободиться раньше?

— Отец сказал мне — вы ведь знаете, что мои родители были допущены на суд и отец был на свидании, как и мать, и теща, и жена, — так вот, отец сказал, что несколько лет назад в Америке был арестован советский разведчик Абель. Отец тогда же сказал мне, что по возвращении домой он обратится в прессу и подымет кампанию за обмен меня на Абеля.

Он замолчал и стал укладываться спать. Петерсон тоже начал готовить свою кровать. На его замечание, что хозяева Фрэнсиса будут предпринимать меры, чтобы облегчить его участь, Пауэрс сказал:

— Русские больше будут предпринимать и, насколько мне известно, до моей еще трагедии предпринимали меры, с тем чтобы освободить своего разведчика Абеля. Может быть, мне это поможет. Спокойной ночи!

— Да уж теперь ночи будут спокойными! Ни полетов на самолетах-шпионах, ни моего шпионства за аэродромами и самолетами. Спи спокойно, король шпионов Петерсон! Спите спокойно, король шпионов Пауэрс…

Пауэрс промолчал. Петерсон разделся и нырнул под одеяло.

Несколько дней Пауэрс на работу не выходил. Когда вечером возвращался Петерсон, они беседовали.

Однажды Пауэрс поинтересовался, как попал в тюрьму Петерсон.

И Петерсон рассказал, что он латыш, после войны волею судеб оказался в Западной Германии, где его завербовала английская разведка, а затем направила в Лондонскую разведывательную школу. Он поведал обо всех своих скитаниях, рассказав напоследок, как ошеломило его свидание с Будрисом, представшим в форме полковника КГБ.

— И этот полковник был вашим начальником?

— Вот именно!

— Тогда я перестаю хвастаться своим самолетом! Подумать только, полковник Госбезопасности обманывает королеву Англии! Хэ! Молодец парень. Я его не знаю, но он начинает мне нравиться!

В течение нескольких недель Пауэрс занимался русским языком. Он с большими усилиями выслушивал Петерсона и набирал небольшой словарь из самых обиходных слов. Но в конце концов бросил это занятие. Произошло это после свидания с работником посольства. По-видимому, тот сказал Пауэрсу, что изучать русский ни к чему.

Петерсон получал из библиотеки журнал «Работница». По-русски Петерсон читал плохо и просил только «Работницу», «Мурзилку», детские книжки. Вдруг внимание Пауэрса приковал рисунок-чертеж на последней странице журнала.

— Покажите мне, что это такое?

Петерсон прочитал и перевел несколько слов:

«Как ткутся ковры…»

— Ну, если это так просто, я обязательно сотку ковер, чтобы увезти его в Америку! — воскликнул Пауэрс. — Сегодня же напишу письмо в посольство, чтобы мне доставили шерсть разных цветов.

— А русские решат, что вы задумали убежать из тюрьмы и будете плести веревку! — поддразнил его Петерсон.

— Я попрошу, чтобы нитки были в мягких мотках.

— Да ладно вам беспокоиться, просите хоть в круглых, хоть в мягких.

Через несколько дней из Москвы пришла посылка с шерстяными нитками.

В течение первого года Пауэрс соткал всего один маленький коврик. А в начале второго принялся за второй. Дни текли в суровом ожидании будущей свободы.

Петерсон ходил на работу каждый день. Утром он просыпался, делал гимнастику по системе йогов — дыхательную, со стоянием на голове, затем отправлялся на мебельную фабрику. Возвращался вечером пахнущий лесом, клеем, присаживался напротив Пауэрса и спрашивал, как прошел его день, а когда Пауэрс хвалился новой каймой на своем коврике, не забывал похвалить его работу.

Часто после работы Петерсон читал. Детективы быстро надоели ему, и Петерсон принялся за советские романы, классические произведения. Тут он ловил себя на мысли, что советские книги читает для того, чтобы понять, чем отличается это новое общество от того, в каком сам Петерсон жил со дня рождения…

В конце второго года заключения Пауэрс получил письмо из Америки. Письмо было вскрыто. Он вынул из конверта большой лист бумаги и вдруг присел на койку.

Петерсон тоже получил письмо от жены и, перечитывая его, думал, что жена будет его ждать, хотя его срок кончится лишь через четыре года. Но теперь он уже знает, где будет жить, знает, что и там найдется работа, если не на мебельной фабрике, так на машине, если не на машине, так на тракторе. Радистом в море его, понятно, не выпустят, но работа будет. С удивлением прочитывал бесконечные объявления о том, что требуются рабочие, инженеры, экономисты, бухгалтеры и счетоводы. Он читал и перечитывал письмо, как вдруг увидел, что Пауэрс выпустил свое письмо из рук.

— Что с вами, Фрэнсис? — Петерсон вскочил, готовый прийти на помощь. Но Пауэрс тихо ответил:

— Жена ведет себя непристойно, и поговаривают, что она может меня оставить. Об этом пишет мой друг.

— О господи, до чего же жестоки женщины! Ведь она была на вашем процессе?

— Да, была, и не одна, а со своей матерью…

— Плюньте вы на нее! Может случиться и так, что большевики продержат вас в тюрьме все десять лет. Неужели вы думаете, что женщина будет хранить верность все это время?

— Ну, если она обратится ко мне за разводом, она его не получит. Пусть она побудет женой шпиона! Тогда-то уж возлюбленный бросит ее! А когда я вернусь в Штаты, я еще успею посмеяться над ней!

— Нет, Фрэнсис, она этого не сделает. Ведь, как сообщалось в печати, она получает от военного ведомства за вас деньги.

— За ее змеиную красоту могут платить значительно больше, чем платит ей Пентагон.

Снова наступило лето, прошли два года пребывания Пауэрса в тюрьме. Он все чаще и чаще вздыхал, и Петерсону приходилось успокаивать его как больного. Но однажды Петерсон вернулся после работы, вошел в камеру и услышал:

— Меня обменивают! Вы слышите?

Оказалось, что Пауэрса вызывали в полдень в канцелярию.

— Когда же вас обменяют? — спросил Петерсон.

— Ох, еще не скоро! Тут столько формальностей! Но почему вас, Петерсон, не обменяли? Или англичанам все равно, кто работает на них?

— Бросьте вспоминать об англичанах! Да и зачем им меня обменивать? Ведь я принял советское подданство, как только мы присоединились в сороковом году к России. Значит, я советский по паспорту.

— Боже мой, но когда же, когда! — воскликнул американец. — Ведь я теперь не смогу ни спать, ни есть!

Но он поужинал. И спать лег даже раньше Петерсона. А Петерсон невольно задумался над тем, как нелепо сложилась его жизнь.

…Ему было двадцать два года, когда он, студент второго курса института, оказался на оккупированной территории. Он стал бравым «двинским соколом», двадцати пяти лет женился, но немцы забрали всех «двинских соколов» в латышский легион, и жена осталась в Риге. А потом от Шяуляя Петерсон отступал в сторону косы Пиллау, а Рига осталась далеко-далеко…

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как он написал своей жене первое письмо, написал из тюрьмы, и женщина откликнулась. Он попросил ее увидеться с ним, и она приехала. Он помнит, как однажды двери в его камеру приоткрылись и дежурный конвоир сказал:

— На свидание!

Ей исполнилось тридцать пять. Она была по-прежнему свежа, моложава для своего возраста. Сам он был измотан и изнурен. Но он сразу узнал ее, как будто они виделись только вчера. А она протянула к нему руки, узнавая и не узнавая.

Позже, когда они прощались, она сказала:

— Я буду ждать!

— Но пойми, мне еще сидеть и сидеть!

— Ты придешь домой. Наш дом будет там, где живу я.

И ни одного слова о том, о чем он сам боялся рассказывать. Ни одного слова. Единственно, о чем она спросила:

— Ты бежал с немцами?

— Да.

— Сколько ты еще просидишь?

Тогда ему оставалось отбывать наказание еще семь лет.

…Прошло две недели. Пауэрса никуда не вызывали. Он думал: «Забыли!»

Но однажды за ним пришли. Вернулся он только вечером. И еще в двери сказал Петерсону:

— Меня обменивают на Абеля!

Петерсон припомнил знаменитый процесс Абеля. Вся Америка взволновалась тогда: русские выкрали государственные тайны.