Круг интересов отдела «Норд» все расширялся. Правда, пока Англия, бывшая владычица морей, большую часть своих вопросов и запросов связывала именно с морем.

Англичанам не терпелось пробиться за пределы Балтики. Им хотелось бы проникнуть на восток, юг, север. И Викторс с уверенностью предполагал, что не ему одному предстоит длительное путешествие, что такие же путешествия предстоят и Графу, и Мазайсу, и Делиньшу. Делиньшу в особенности: он же теперь Барс, лучший радист «Норда»…

Весной наступит время Викторса Вэтры.

Рига готовилась к встрече Нового года. Викторс Вэтра готовился к выставке, писал много и хорошо. Анна взялась за второй портрет: молодой девушки. Это было тоже очень хорошо, не потому, что портрет выписывался быстро и умело, нет, Анне все приходилось начинать очень трудно, каждую работу подолгу обдумывать — а вдруг что-то выйдет не так? — и она постоянно советовалась с Викторсом. Но Викторс уже видел, что работа пойдет…

Свои тайнописные отчеты англичанам Викторс тоже послал. Он написал о Дольске, ответил на вопросы, касавшиеся многих других городов, правда, он туда не поехал, черновик письма составлял Будрис. Викторсу пришлось лишь переписать этот черновик, используя тайнописную копирку.

Граф расселил Альвираса, Биля и трех их помощников на зиму по отдаленным лесным хуторам. С каждым из пришельцев с Запада рядом жили по одному-два человека из отряда Графа. Делиньш с согласия хозяев свою радиостанцию свернул: англичане разрешили ему легализоваться так же, как и Юрке, новому стивидору в Вентспилсе…

Работали две шпионские рации: Альвираса и Бертулиса, который в эфир выходил все реже.

Мазайс слезно умолял Будриса освободить его от охраны Бертулиса. Парень, по его словам, все чаще задумывается. «Почти как Эгле!» — писал он в своих сообщениях. А это был очень опасный симптом.

В январе Бертулису должно было исполниться двадцать пять лет. И он все чаще жаловался Мазайсу, что ему нет смысла отмечать эту дату. Что он успел сделать в своей жизни?

Где-то в восточных районах Латвии жила его семья: отец, мать, братья и сестры. В сорок четвертом году, когда он был всего-навсего учеником экономической школы в Риге, немцы вывезли его в Германию. Он едва успел отправить короткую записку отцу…

После окончания войны детский лагерь оказался в английской зоне. Англичане отнеслись к детям участливо: хорошо кормили, одели в костюмы бойскаутов. Появились и преподаватели. Однажды Бертулиса вызвали в управление лагеря и сказали, что завтра в лагерь приедут русские. Россия разрушена войной, поэтому русские собирают по лагерям детей и подростков в возрасте от пятнадцати до восемнадцати лет, чтобы создать строительные бригады наподобие тех, что были в немецких концентрационных лагерях. Дети будут жить и работать под охраной. Если Бертулис не хочет погибнуть от голода и изнуряющего труда, он может отказаться от такой судьбы. Тогда его перевезут в Англию, где он закончит экономическое училище, а позже, если он пожелает, ему помогут разыскать родителей — еще неизвестно, не сослали ли русские всех латышей в Сибирь.

Русские действительно увезли всех, кто назвал свое имя и национальность. Бертулис и многие другие промолчали, и администрация лагеря скрыла их документы.

Он окончил английское экономическое училище и мог бы работать счетоводом, но работы не было. До восемнадцати лет он жил в общежитии при училище и получал хорошее питание, бойскаутскую форму и один штатский костюм в год. После окончания училища все эти блага кончились. Временно его поселили в латышской колонии «двинские соколы», но работы все не было. Иногда их вызывали на погрузку и выгрузку военных кораблей или самолетов, порой они заменяли бастующих почтальонов или водителей машин. Правда, в таких случаях все жители колонии получали довольно крупные деньги, но и неприятности случались крупные. Кого-то забастовщики успевали избить, кто-то нарывался на неприятности даже в колонии — туда тоже проникали коммунистические агитаторы, как объясняли Бертулису руководители «двинских соколов».

Неприятностей Бертулис избегал, но сама неустроенная жизнь так надоела ему, что в возрасте двадцати лет он дал согласие бывшему государственному деятелю Латвии Скуевицу и английскому офицеру из латышей Силайсу пойти в особую школу.

Школа была действительно «особой». В ней обучались всего полтора десятка латышей, эстонцев и литовцев из детей перемещенных или вывезенных немцами. Так Бертулис переменил профессию экономиста на профессию шпиона.

И вот он уже больше года живет в Латвии, но даже и не пытается разыскать своих родителей. Теперь он знает, что никаких ссылок его родители не испытали, что они наверняка живы, порой он читает название родного хутора в газетах, которые получает хозяин его прибежища. На родном хуторе работает колхозная бригада, вероятно, и его родители состоят в этой бригаде, но Бертулис знает, что теперь за связь с ним родители могут понести наказание. И он боится даже издали взглянуть на родной хутор…

Деньги у Бертулиса были. Перед отправкой в Латвию Силайс дал Бертулису кроме радиостанции, шифров, оружия и яда еще и пятьдесят тысяч рублей советскими деньгами. За все время сидения на хуторе Бертулис истратил разве что десять тысяч. Не будь у него денег, его кормили бы и бесплатно. Так, во всяком случае, сказал руководитель подполья Будрис, да и хозяин хутора, работник Тераидского лесничества, никогда о деньгах не заговаривал. Но Бертулис в начале каждого месяца оставлял на столе тысячу рублей. Кроме того, он попросил хозяина купить ему велосипед, недорогой костюм, пальто, кой-какое белье.

День рождения Бертулиса был пятнадцатого января. Бертулис достал из тайника пакет с деньгами и попросил Мазайса сходить в ближний городок купить вино и закуску. Все-таки двадцатипятилетие нельзя не отметить, как бы бестолково ни проходила жизнь.

Мазайс всю зиму жил в бане, где хранилась радиостанция Бертулиса, а Бертулис разместился в маленькой горенке рядом с комнатой лесничего. Если к лесничему приходили окрестные хуторяне, Бертулис спокойно отсиживался в этой горенке. Когда посетителей не было, он сидел в комнате хозяина, где были письменный стол, два шкафа с книгами, два удобных кресла и большая лампа-«молния». Хозяин хутора, хотя и был вдовцом, любил уют, а книги остались от покойной жены, учительницы.

Кроме того, хозяин выписывал журналы, те же самые, которые когда-то выписывала жена: и на родном, и на русском языках. Раз в неделю почтальон приносил пачку газет и журналы, но чаще хозяин сам забирал газеты и журналы на почте в городе.

Бертулиса никто не беспокоил. Хозяин объяснял знакомым, что у него живет племянник: заболел в городе туберкулезом, теперь проходит курс лечения на природе, и если кто-нибудь из хуторян случайно встречал Бертулиса, то поглядывал на него с сочувствием: такой молодой, а вот болен…

Впрочем, Бертулис и на самом деле был болен.

Он болел тоской. Тосковал по родине, хотя и жил на родине. Он тосковал о родителях, хотя по шоссе, недалеко от которого стоял дом лесника, было не более двухсот километров до родного хутора и любой шофер довез бы его туда. Он тосковал по спокойной жизни, по любви, по свободе, хотя жил на свободе. Это была очень тяжелая болезнь, может быть, даже тяжелее придуманного лесником туберкулеза.

Мазайс сунул деньги в карман, перекинул через плечо пустой рюкзак и ушел: путь не близкий, до города десять километров. Если не окажется попутной машины, шагай два часа. Бертулис вернулся по узкой, прогребенной в сугробах дорожке в дом.

Вошел и остановился в удивлении. Лесник, босой, с мокрой тряпкой и ведром, протирал стены и окна дома. Пол был уже вымыт, книги протерты и аккуратно поставлены рядами. Комната так и сверкала, отражая косые лучи зимнего низкого солнца, врывавшиеся в окно.

— Дядя Генрик, чем это вы занимаетесь?

— Гостью жду! — сухо ответил лесник, продолжая орудовать тряпкой. Генрик не признавал излишней роскоши, стены не обивал ни сухой штукатуркой, ни линкрустом. Его жилище должно было дышать. Оно и на самом деле дышало лесным воздухом, смоляным запахом зимнего леса, было наполнено свистом синичек, снегирей, клестов, гнездившихся вокруг дома.