Сразу, словно это само собой разумеется, встал Тычков, значит большинство присутствующих уже обо всём между собой уговорилось и следует ожидать от собравшихся заметного единодушия, коли сразу не бросились спорить, кому речь вести.

— Государь. Не по обычаю ты деешь, невместно. С чернью знаешься, а нас, слуг своих, позабыл совсем.

И замолчал, ожидая оправданий. Гриша безмолвствовал и ничего лицом не выражал.

— Боярин Волков грамоту сдал о пожаловании ему в кормление земель на Бутурлине, поскольку разорены они супостатом. А ты его ничем не поддержал. Не ценишь ты слуг своих, — Тычков продолжает «подогревать» соратников, а Гриша лихорадочно вспоминает, кто таков этот Волков. Явно ведь не из именитых.

— А когда помер Егор Климович, то сыну его ты грамоту на кормление выдавать не стал, только жалование офицерское и оставил. А как сложит он буйну голову в битве с ворогом твоим, куда денутся жена его, да дети малые!

А ещё бояре с Ендрика баяли, будто поуходили от них крестьяне на казённые земли, а без пахаря рожь не вырастает сама. Но беглых тех ты под руку хозяевам не вернул, и куда, скажи на милость было им податься?

Оттого и неспокойны бояре, что чуют — лишишь ты нас кормления. Потому, государь, просим наделы, что выданы уже в пользование, навсегда за нами закрепить, и за детьми нашими, а крестьянам съезжать с них запретить. Иначе служить тебе не сможем. Не князья ведь мы, не володеем тем, чем пользуемся.

Да и то, батюшка твой князя Засецкого острова родового лишил, когда прогневался на него за слово неосторожное, так что и князья волнуются, как бы и их ты достояния не лишил.

Тычков, вроде как на жизнь жалуется, но ропот в рядах прокатывается, и шевелятся посохи. Гриша же напряжённо вспоминает, кто же этот Волков. Что-то докладывал ему Филимон, а он, растяпа, запамятовал.

— А где ныне тот Волков? Кто говорил с ним?

— Не ведаю, государь, — Тычков это высказал так, будто это царь того боярина упрятал куда-то. И зал снова зароптал.

— Велю его сыскать и доставить сюда. То ж и про детей Егора Климовича велю. Про князя же Засецкого — то батюшки моего и самого князя дела, до вас, бояре не касаемые. А жаловать я за службу буду, как и предки мои. На том крепко стою.

— Тогда, Григорий Иванович, приговоривает дума наша тебя от царства отлучить, потому что обижаешь ты людей, что служат креплению отечества нашего. Отчего неминуемо случится повсюду разорение, мор и глад великие настанут и перестанет быть Рысская земля.

Тут встал Кикин и, не говоря ни слова, подошел к государю. За ним последовал Шкиль и трое ещё, которых Гриц пока не запомнил. Встали они обочь трона в ряд с «рындами». Это, получается, оппозиция боярскому сговору. Ещё двое выскочили за дверь — испугались, или помчались вызывать с площади гайдуков, неважно. Важно, что мужи телесной мощью не обиженные и начинавшие жизнь в служении воинском, выставив посохи, словно копья, бросились на царя.

Держава, запущенная Гришиной рукой опрокинула одного, а ударом скипетра удалось отвести сразу два окованных железом окончания, но панцирь затрещал от ударов и юношу вместе с троном опрокинуло назад. Рядом звучали удары, звенела сталь, гремели выстрелы. Гвардейцы вбегали из совещательной залы и в упор разряжали пищали в нападающих. Открылось, что под богатыми шубами гостей сокрыты у кого кольчуга, а у кого и кираса.

Подняться государь не смог. Достал пистолеты, но и пальнуть оказалось некуда — спины сторонников заслонили противников а несколько Кикинского полка воспитанников нарочно закрывали монарха со всех сторон. Где то неподалеку гремело настоящее сражение с залповой стрельбой, с воплями и устрашающим рёвом, а тут разрезалась одежда, ремни панциря и, почему-то вспарывался сапог. К голове прикладывали холодное, и уходило сознание. «Ох и врезали мне» — была последняя мысль.

— Привет, па! Вот уж не верил я… — Гриша остановился. От сухости во рту язык перестал подчиняться.

— Была у меня мысль, что ты всё разгадаешь, так что правильно, что в смерть мою не верил, — Иван Данилович, стоящий в ногах, было первое, что Гриша увидел, открыв глаза.

Теперь справа в поле зрения показалось ещё и мамино лицо. Видимо это её руки вставили ему в рот мокрую тряпицу, и сразу сделалось легче. Но говорить было по-прежнему неудобно, поэтому от объяснений насчёт того, что он подумал, будто уже на том свете, пришлось воздержаться. А потом и совсем передумал. Ощущение, что тело его долго было неподвижным и закостенело, сделалось настолько явственным, что внутри зашевелилась тревога.

— Сейчас Наталку твою позовут, — это уже мамин голос. А папа, улыбнувшись на прощание, вышел. Кажется, в шкаф.

Вот и звук быстрых шагов послышался. Наташка, она так ходит. И слышно, как выпроваживает маму.

— Я уж думала, ты совсем решил не возвращаться из страны зелёных холмов, — в глазах любимой стоят слёзы, но действия её быстры и точны. Чувствуется, как сильные, но нежные руки осторожно передвигают его конечности, отчего жизнь возвращается в тело, истосковавшееся по движениям. Будто кровушка побежала по жилочкам.

— Сама тебя шевелю, боюсь, поломают другие. Места ведь живого нет, одни раны да переломы. Ладно, синяки хоть проходят. Ну да коли прокинулся, далее дело быстрее на поправку пойдёт. Кишки целы остались, а иные места зарастут.

Вернувшиеся чувства отозвались зудом в разных местах, однако повязки снимались и слышался запах крепкого курного вина, которым лапушка протирала потерявшие чувствительность места. Вот уже и шея обрела подвижность под напором мягкой настойчивости. Удалось осмотреться и даже понять, что с ним случилось. Рука и нога в лубке. На груди тугая повязка — не иначе — рёбрам досталось.

Ну вот и сесть получилось, с помощью, конечно. Повязка на груди стала меньше давить, и попить удалось и несколько ложек жидкой размазни его съесть заставили. Тут и приметил, что в помощниках у жены двое стрельцов, причём лица их знакомы. Один у пушкарского двора караул нёс, а второй хвастался полировкой внутренней поверхности новенького ствола.

— Волнуются стрельцы. Они как прознали, что бояре царя убили — пошли в город резать всех до седьмого колена. Насилу образумила их, такие они недоверчивые у нас, Гришенька, — Наташка, конечно, шутит сейчас, но когда представил себе её перед толпой разъяренных краснокафтанников с бердышами и с пищалями, на которых дымятся фитили, стало страшно. — А Фрол с Северьяном сказали, что знакомы с тобой и меня государыней назвали, да на колени бухнулись и попросили благословения, отчего другие образумились. Сошлись на том, что присмотрят стрельцы за тем, как царя лечат, а до той поры они спать будут стоя и фитилей на ружьях своих не погасят.

— Фрол, скажи мужам достойным, что могут они уже отдохнуть. Мол, передумал государь помирать, — а что ещё сделаешь? Выбранный ироничный тон — лучшее средство для того, чтобы не дать тревоге взять верх над чувствами. — А кто ещё встревоженность в ту пору проявил?

— Флотские экипажи, ясное дело. Тоже пришли за кровушкой боярской, командиров своих повязав. Ну уж их я на пристани встретила со стрелецким полковником да сотниками, и назад поворотила. С ними-то рядом куда как спокойнее было, не то что с Кикинского полка воспитанниками, рындами обряженными.

— То есть стрельцы командиров своих не арестовывали? — проявляющаяся картинка бунта выглядит все ярче и красочней и детали её всё более и более увлекают просыпающийся Гришин разум.

— Арестовывали. Они ведь тоже боярами считаются. Только отпустили их, прощения испросили и уж с ними во главе пошли на подмогу Кикинскому полку князя Ростоцкого отбивать.

— А он-то откуда тут взялся?

— Барками пришел и в Рыбачьем затоне выгрузился. Думал, что в столице все друг друга перебьют, а тут он со своими полками порядок наведёт, ну и сядет на трон. А только побили его войско, пока флот со франами управлялся.