Решили так: коли Юрий все же пойдет по одному из трех путей на Сарай, Тверитин, не обнаруживая себя, со своими людьми (их у него было чуть более полусотни) тронется следом. Коли, наткнувшись на засаду, московичи вступят в бой, Ефрем как раз подоспеет нагрянуть сзади, коли Юрий повернет и кинется вспять, то опять же упрется в тверичей. Одним словом, выходило, что деться ему было некуда. Так Тверитин уговорился с Акинфом и на том с ним простился.
Оставалось ждать Юрия, за которым послал митрополит Максим. Скоро он и явился под защитой полутора сотен отроков и с посольским обозом, в котором угадывались дары.
Московский князь был молод. В тот год ему исполнилось двадцать два. Впрочем, он уже хорошо знал, что такое власть, и мог идти к ней вполне осознанно. С отроческих лет он так сумел поставить себя, что после смерти батюшки никто уж не смел ему возразить в том, чего он решил достигнуть. Зная его нрав, и самые предусмотрительные и осторожные из бояр предпочитали с ним соглашаться без споров. Тем более, чего бы ни задумывал он, все у него выходило просто и как бы само собой. Решил вдруг примыслить к Москве Можайск, пошел и примыслил. Хотя многие втайне думали, что на Смоленском княжестве обломает он зубы. Еще при батюшке на Переяславле так прочно обосновался, что даже великий князь Андрей Александрович не решился выгнать его оттуда. Что уж говорить про московские села, сельца и деревеньки, которые он мог самоуправно отобрать у любого из своих бояр лишь потому, что они ему, села-то, полюбились. И попробуй обратное докажи — хорошо, когда только скалится. Мол, может, я в чем и не прав, боярин, а ты попробуй-ка обратно забрать! Правда, и щедр был. Мог так одарить, что все предыдущие изъятия по сравнению с внезапным приобретением оказывались ничтожны. За то и любили его — хоть и тревожно с ним было, а весело. Всякое его стремление в чужую землю и влечение к войне сулило новый прибыток. А стремился он в чужую землю и влекся к войне всегда, будто лишь для того и родился. Если бы не брат Иван, что словно дубовыми колодками постоянно удерживал Юрия от опрометчивых шагов, еще неведомо, дожил бы он до нынешнего дня или уж где-нибудь под Рязанью, Угличем, Дмитровой, а то и Тверью сложил свою буйную голову. Единственным, кого Юрий допускал до совета, был Иван. Более того, он его слушал.
Случалось, конечно, собачились братья. Юрий кричал и топал на младшего брата ногами, но, отойдя от гнева, пусть молчаливо, однако неизменно с ним соглашался, признавая за младшим безусловное превосходство в умении считать и предвидеть. Иван до сих пор был еще безбород, как при отце, по-прежнему тих и тем не менее по-своему, по-особенному настойчив в достижении того, чего ему было надо. А надо, судя по тому, на что он решился подбить старшего брата, ему оказалось многое. Именно Иван сподобил Юрия подняться на дядю. Несмотря на отчаянность и безрассудство, Юрий не догадывался таким простым и скорым путем взять сразу все. Причем право Михайлова старшинства поначалу еще казалось ему очевидным. Кроме того, его натуре более было угодно живое дело войны, нежели судебная волокита у хана.
Лишь только умер Даниил Александрович, Иван при каждой их встрече, сначала исподволь, затем все решительней, начал убеждать Юрия в том, что право Михаила Ярославича на великокняжеский владимирский стол не столь уж неоспоримо, как кажется.
— Право, — убеждал он, — держится вовсе не на старшинстве, которого уж давно никто не ценит, а на силе. Не так разве, брат? — спрашивал он Юрия, вроде бы и заглядывая ему в глаза, но не допуская того проникнуть в свои. — Разве ты не силен?
— А Тохта? — сомневался Юрий. Разумеется, ему было лестно слушать младшего брата, разумеется, от тех веселых, заманчивых писанок, какие рисовал перед ним Иван, и дух захватывало, и слюни текли, а все же опасность была велика. Кроме того, и Ивану, хоть и слушал его, Юрий не вполне доверял — больно уж тот был хитер. А ежели цель Ивана как раз и заключалась в том, чтобы втравить его, Юрия, в склоку с тверским Михаилом и одновременно с ордынским ханом, чтобы тем вернее погубить и занять его место? Всякое могло быть, и потому сначала Юрий лишь посмеивался, слушая брата. Но время шло, известно: и вода камень точит. И если Юрий на камень был мало похож, то Иван в своей тихой, но необоримой устремленности превосходил и воду.
Кап, кап… Он гнусавил, глядя в пол, либо на белые короткие пальцы, которыми при разговоре имел привычку потирать друг об друга, будто щупал тонкую, скользкую ткань. Говорил о Юрьевой храбрости и прочих достоинствах, о силе, какую уже имели, поминал то и дело батюшку, мечтавшего видеть Москву первой среди городов…
— Да мы и так будем первыми! — отмахивался Юрий, имея свой загад на будущее. Оно ему представлялось отважней и проще: через силу, через войну укрепиться среди земли настолько, чтобы уж ни у кого не осталось сомнений в том, кто среди русских князей — князь первый. А уж тогда и в Орде догадаются, кому ярлык передать на правление.
Кап, кап… Иван соглашался, однако же гнул свое.
В конце концов Юрий отправил послов с дарами к Тохте, чтобы предупредить возможный гнев хана. Послы прибежали назад неожиданно скоро, принеся ханское благоволение примерно в таких словах:
— Правосудный хан не знает привычки вмешиваться во внутренние дела своего русского улуса до тех пор, покуда в нем царят мир и спокойствие. Дело русских решать, согласно их закону и обычаям, кто из них более достоин ханского ярлыка, — сказал Тохта послам, но добавил: — Дело же хана, порученное ему на земле предопределением Вечно Синего Неба, заключается в том, чтобы из достойных отличить лучшего. А потому я полагаю допустимым и племяннику стать выше над дядею, коли племянник более предан и угоден хану, чем дядя…
Ответ хана пришелся ко времени. Прежде всего он снял подозрения Юрия на злоумышления брата и тем прочнее заставил его поверить Ивану во всем остальном. Да и почва для того, чтобы взошли прежде брошенные семена, была готова. Юрий вполне примерился к Руси, уверовал в себя и в возможность сколь легкого, столь же и безмерного прибытка. Отчего-то он уже не сомневался в своей победе и только вожделенно ждал мига, когда можно будет о ней прокричать. Более того, то ли он постарался забыть и забыл, то ли по свойству памяти и характера на самом деле не помнил, что всего лишь несколько месяцев назад недоверчиво слушал Ивана, сомневался и даже подозревал того в тайной каверзе.
К тому времени, как на Городце скончался Андрей Александрович, ни посулы, ни угрозы, ни проклятия не могли отвратить князя Юрия от решенного. Коли уж цель определялась, в достижении ее он оказывался не менее упорен и настойчив, чем покойный батюшка или младший брат. И даже во сто крат решительнее, потому как по свойству вспыльчивой души ни в чем не знал, да и не хотел знать никоих ограничений. Убедить его в чем-либо было трудно, но уж переубедить невозможно. Определив цель, он летел к ней, как бездумная, убийственная стрела, пущенная расчетливой и умной рукой. Иное дело, что при его шалом уме, совершенно не склонном к глубоким размышлениям, цель за него должны были определять другие. Но для того и находился с ним рядом Иван. Будто чьей-то заботливой, предусмотрительной рукой поставлен оказался ему думной опорой. Сам Юрий, из гордости что ли, не любил спрашивать совета у младшего брата. Но без совета Ивана и шагу не делал: Иван со своим тихим, назойливым «капаньем» появлялся перед Юрием именно тогда, когда Юрий в нем нуждался. Так у них еще сызмала повелось. Так велось и теперь. Юрий хоть и кичился своим старшинством и положением перед братом, жившим при нем без удела, вроде нахлебника, однако в душе все-таки сознавал, что без Ивана он немногого стоит. И ненавидел его за это.
Иван же жил, покуда не сильно нуждаясь в чужой любви. Он еще и калиту с грошовым подаянием к поясу не примеривал. А что касается любви… Вряд ли была тогда на свете душа, которая бы искренне любила его. Несмотря на его душевную вкрадчивость и ласковость речей, бояре боялись Ивана пуще, чем Юрия. Всегда ровен и тих, всегда же он был ровно опасен, будто волчий капкан.
