Пятью сыновьями одарил его Бог. Двух первых принесла ему Варвара, незабвенная и любимая им супружница, любимая, несмотря и на то, что вот уже десять лет, как она умерла. До сих пор Даниил Александрович поминал ее, будто живую, и жалел, что не видит она нынешнего его торжества. В ней первой, да, пожалуй что, и единственной, князь нашел истинную отраду не для одного лишь тела, но и для души. Что плотская радость? Утеха, какую одинаково равно не стоит трудов получить что у первой красавицы, что у последней гулящей девки. Но и юная боярская дочь оказалась столь мудра и проницательна, что сумела дать князю именно то, чего он всегда был лишен и чего неосознанно и безнадежно искал — жалости. И великие мира сего в ней нуждаются. Однако как она сумела проникнуть в заулки его скрытного сердца, неведомо. Но проникла. Первой ласковым, тихим движением (не бабьим, но материнским) она приклонила голову Даниила к себе на грудь и там замерла, будто мать, снисходительная ко всем порокам и слабостям сына.
Ни до, ни после нее ни с какой иной (а князь знал женщин) не был Даниил Александрович счастлив так полно, как с Варварой.
Может быть, еще и оттого сыновей от нее, Юрия и Ивана[76], он отличал особой отцовской любовью. Но и действительно: и по складу, и по духу, и по внутренней крепости они были более его, нежели чем младшие сыновья. Хотя меж собой во внешних проявлениях одинаковой сути Юрий и Иван были столь различны, что не знавший о их родстве не скоро признал бы в них единоутробных братьев.
Юрий, оставаясь при этом совершеннейшим сыном отца, как бы сосредоточил в себе те свойства, коих лишен был сам Даниил Александрович и от недостатка которых, покуда не осознал преимущества их отсутствия, некогда он даже тайно страдал. Насколько был тихомудр и до времени робок отец, настолько безогляден и решителен сын. К тому же Юрий оказался высок, ладен собой, поджар, пригож лицом, крепок телом и быстр в движениях, что тоже отличало его от отца. Даниил Александрович был низок, вял в плечах, обилен чревом и хром. По двору ли, по терему ли ходил он всегда неслышно, подволакивая поврежденную ногу и как бы скользя с той же медлительной осторожностью, с какой он, взвешивая по сто раз, обдумывал всякое свое предприятие.
Несмотря на некоторую видимую несхожесть, Даниил Александрович души не чаял именно в старшем сыне.
Разумеется, вполне определившаяся к тому времени явная волчеватость повадок сына не могла не настораживать предусмотрительного Даниила Александровича. Иногда он даже ловил себя на том, что находит некоторую схожесть в нем с молодым Андреем, но тут же осуждал себя за такое сравнение и схожесть ту относил на счет великого батюшки Александра Ярославича Невского, которого сам не знал, но на которого, по утверждению многих свидетелей, из всех его сыновей более всего походил брат Андрей.
«Что ж, — рассуждал он относительно Юрия, — али правитель должен быть смирным? Пошто ж он тогда правитель и с чем управится?»
Другое в сыне заботило больше: внезапная гневливость, коей он был подвержен, стремление получить сразу и все, чего бы он ни захотел — хоть девку, хоть чужого коня, — и вытекавшее из того безрассудство.
Однако сын и в пороках своих так люб оставался отцу, что и здесь Даниил Александрович умел найти утешение. Главное же, он отчего-то не сомневался в том, что, когда придет его срок, Юрий, при его сметливости, сумеет обуздать свой нрав ради дела отца и Москвы. Безрассудным-то быть хорошо, когда терять нечего. Но когда на плечах Москва, так призадумаешься… Кроме того, безрассудство не есть свойство характера, полагал Даниил Александрович, а скорее итог обстоятельств. Так что надо лишь подчинить, упорядочить, научиться предвидеть те обстоятельства — и тогда не будет повода к безрассудству.
«Али Юрий не мой сын, чтобы этого не понять?..»
Второй сын Даниила Александровича, Иван, родившийся через два года после Юрия, годам к десяти казался уж умудренным старцем. Во всяком случае, в рассуждениях, а более по глазам, глядевшим на жизнь с подозрением в каверзе, выглядел тот старше брата.
В Иване Даниил Александрович, как в зеркале, узнавал себя. И было странно ему, что это узнавание не радовало, а даже как бы и раздражало. Больно уж степенным, рассудочным, да что уж говорить, неискренним, скрытным рос Иван. Будто не у родных отца с матерью, а, как некогда сам Даниил Александрович, в приживалах, где всегда нужно опасаться подвоха. А уж после смерти матушки, княгини Варвары, Иван и вовсе замкнулся. Года два ничто его не могло вывести из какого-то внутреннего оцепенения, в котором он пребывал. Впрочем, с отцом даже и в те годы Иван неизменно оставался предельно, даже до чрезмерности ласковым. Будто он, отец, имел намерения обойти Ивана наследством.
Даже внешне Иван повторял отца с той поразительной достоверностью, на какую способна природа. Тот же хрящеватый, несколько загнутый крючком вниз, точно на самом его конце застыла влажная капля, нос, те же тонкие губы неулыбчивого постного рта, короткий, скошенный подбородок, прямые темные волосы над невысоким, однако шишкастым лбом и мелкие, пронзительные глаза, взгляд которых и Иван, и Даниил Александрович одинаково прятали от собеседников. Оставшись наедине, не часто отец и сын встречались глазами, оттого что оба не глядели, а лишь взглядывали остро и коротко в лица друг другу, словно обменивались уколами.
Даниил Александрович привечал и Ивана, причем в глубине своей тайной души, может быть, еще и сильнее, чем Юрия. Однако на виду, перед миром, открыто предпочтение отдавал старшему сыну, с которым ему во всем было легче.
В любви Даниила Александровича к Ивану чудилось что-то болезненное, ревнивое, будто ревновал к самому себе. С него и спросить хотелось не как с Юрия, на которого по злобе да зависти, бывало, жалобились князю чуть ли не каждый день, но строже, пристрастнее, что ли. Однако Иван, в отличие от Юрия, был тих и вовсе не делал оплошек, за какие с него стоило бы взыскать. То ли в пору еще не вошел, то ли в тайных мыслях к тому себя приохотил, что было сильней и слаще всякого шалопутства. Впрочем, худого в том Даниил Александрович не усматривал. Заедало его лишь то, что и он, отец, до конца не мог понять сына, а было то ему любопытно до чрезмерности, а сын, хоть и ластился котом по ногам, совершенно оставался закрыт, будто тайный ларец.
А за будущность Ивана Даниил Александрович вовсе не беспокоился. Отчего-то он знал, что тот будет и рассудителен, и ухватист не менее, чем он сам. Ежели только не более…
Остальных сыновей — Бориса, Афанасия и Александра — князь нажил с другой женой, на которой и женился лишь затем, чтобы вернее забыть Варвару. Но вышло наоборот: появление в той же опочивальне второй только острей подтвердило незаменимость первой.
Несмотря на то что Аграфена до сих пор все еще была сравнительно молода (а взял он ее за себя пятнадцати лет), несмотря на то, что она принесла ему троих сыновей, но осталась упружиста телом, и ночи с ней пресными ему не казались, вторую жену Даниил Александрович не любил.
Может быть, потому и к сыновьям, нажитым с ней, он оставался холоден и думал о них не часто. Знал лишь, что есть они, видел их чуть ли не каждый день, однако сердца они не задевали. Да и малы еще были.
Впрочем, и их он держал в уме на ближний загад. Когда он станет великим князем, младшие сыновья пригодятся ему, как пальцы в единой горсти, которой он намеревался стянуть к Москве Русь…
В конце концов, все устраивалось наилучшим образом, а главное, так, как было когда-то задумано. Знать, не зря наделил его Господь разумом и терпением. А то, что злобников против него хватало и на самой Москве, князя не больно заботило: кто знает, куда и зачем идет, собак не боится. Одно скверно — тявкают исподтишка, не ухватишь. Хотя по правде сказать, так ныне все славно, что и их не слыхать с тех самых пор, как приказал утопить в Москве-реке неверных волхвов, что зломысленно толковали об огненной хвостатой звезде.
