Человек, а издали он казался мелкой букашкой на белой скатерти поля или, точнее, черной галкой в пустоте неба, галкой же заметался туда-сюда, понял, что в лесок уйти не успеет, и двинулся навстречу Павлушке.

Встретились. Видно, поговорили. Однако Павлушка недолго крутился возле него и повернул обратно. По одному тому, как, заваливая круп, неуверенно бежал обратно его скакун, было ясно, что Павлушка смущен.

— Кто там? — еще издали крикнул Тимоха Кряжев.

Однако Павлушка, идол, умышленно задоря Тимоху другим на потеху, не торопился доложиться ему. Напротив, не доехав саженей двадцать, вовсе остановился, дожидаясь, когда Кряжев достигнет его.

«Ишь, воевода!..» — скалился про себя Павлушка.

После бессонной, муторной ночи или от иного чего Ефрему нынче было знобко на холоду. Да и в самом нутре будто жила какая дрожала: то ли от радости, то ли от странной нетерпеливой тревоги. Чтобы нарочно удержать сердце и не дать ему над собой лишней власти, как выехали из сельца, поручил он вести войско Кряжеву, а сам забрался в возок, что позволял себе редко. Да и скучно ему было в возке на походе. А тут вдруг угрелся и так неожиданно разоспался, что и разбойный Павлушкин свист не услышал…

Когда лошади их сравнялись, Тимоха сдвинул брови, посторожел лицом и, невольно передразнив князя, недовольно произнес:

— Ну?..

От такой строгости Павлушка только фыркнул в ответ. Заулыбались и те, кто был рядом. Но Кряжева рассердить — все равно что мертвого рассмешить.

— Говори уж, — попросил он Павлушку, — идол ты мерский!

— Да че говорить? Монах это, пустой человек, — оскалясь, пояснил Павлушка.

— Болтаешь! — прикрикнул кто-то на Павлушку. — Он за нас Бога молит!

Павлушка тут же согнал блажную улыбку с разрумяненного морозом, в мягких припухлых ямках, как у щекастой девки, лица.

— Дак я ему не мешаю — пусть молит.

— Монах ли? Али Ефрема Проныча разбудить, — с сомнением покачал головой Тимоха.

— Да верно говорю, Тимофей Порфирич, монах то.

— А куда ж он в такую рань путь держит?

Павлушка пожал плечами:

— Сказывает, из Желтикова монастыря по Божьему делу идет.

— А пошто он один-то? Али не пугливый?

— Хе, — ухмыльнулся Павлушка. — Издали-то я его заприметил, вроде как человек. А ближе-то как наехал, аж испужался — чистый медведь. Только что на задних лапах стоит и голосом разговаривает. Уж такой леший и сам кого хочешь в трясцу загонит! — Для убедительности Павлушка тряхнул головой так, что шапка наехала на глаза.

— Али он и тебя загнал в трясцу-то? — спросил кто-то насмешливо, и дружинники охотно засмеялись над бахвальным Павлушкой.

— Что говорит-то?

— Тверь-то стоит ли?

— А ну вас… — Павлушка обиженно махнул рукой. — Вон он уж близится, сами у него и спрошайте, коли охота есть. А по мне, чем с монахом говорить, лучше весь век промолчать. А уж с таким-то и наипаче, смурной он.

Монах и правда оказался смурен.

Тык-мык — толком-то ничего не сказал.

И морда у него была отвратная, будто заветренная и присохшая сверху коровья лепеха. Наступишь летом на такую заразу постолом, а еще того хуже — лаптем, потом полдня мухи к тебе со всей округи слетаются. По морде-то чистый лихоимец, а не монах. Решил было Кряжев монаха того Ефрему представить, у Ефрема-то глаз на лихих людей шибко наметанный, однако воздержался: чего беспокоить попусту, монах — он и есть монах.

«Ишь, как поклоны-то бьет…»

Пропуская войско, монах упал коленами в снег, усердно осеняя крестным знамением мимо идущих дружинников.

«А то, что морда говенная, так это ничто — мало ли каких людей нет на свете…» — раздумчиво заключил про себя Тимоха, в последний раз оборотясь на монаха, склонившегося в долгом поклоне.

Князь Михаил Ярославич не проснулся, а очнулся оттого, что нечем стало дышать. Голова была тяжелой, неподъемной, и лучше всего было бы снова заснуть, вернее, упасть, провалиться в черную, удушливую ямищу сна. Перед закрытыми глазами вспыхивали и гасли синие звездные искры. Грудь сдавливало, будто могильной землей. Он попробовал покрепче вздохнуть, поглубже ухватить живительного воздуха и вдруг натужно, харкотно закашлял. Так закашлял, что легкие, оторвавшись в груди, полезли из горла наружу.

«Да что же это со мной?..»

Он едва разлепил непослушные веки. Глаза во тьме ничего не видели. Огонышек лампадки у образов, казалось, горел не в переднем углу, а в недостижимой вышней глубине, как малая, еле различимая искра. Снизу доносился какой-то неясный гул, точно черти из жуткого сна, задышливо хрипя, плели бесовской хоровод. Действительно, легче было согласиться, что это сон, чем осознать, что же это такое на самом деле. Мысли убегали, как кони в вольном луговом табуне, не оставляя в сознании следа. Уже и дышать не хотелось — не то что шевелиться. И все же Михаил Ярославич преодолел желание вновь хоть на миг окунуться в губительное забытье. Попытался заставить себя подняться, однако не смог — тело не подчинялось ему.

«Да что же это со мной, Господи?! — в отчаянии и недоумении подумал он. — Угару, что ли, они напустили?..»

И тут догадался: пожар!

Пожары в деревянной Руси были так же часты, как грозы в хорошее лето. Случалось, что и целые города выгорали, да не по одному только разу. Да в том самом году Новгород так люто огнем занялся, что сгорел весь Неревский конец, Немецкий двор, Варяжская улица и Большой мост — пламя ходило аж по воде через Волхов. Сказывали, одних церквей сгорело более двух десятков… Однако покуда Господь сим бедствием Тверь не наказывал. Во всяком случае, за то время, что княжил Михаил Ярославич, крупных пожаров не случалось. Самое-то большое — три года тому назад выгорела Кузнечная улица на Тверце, но перекинуться огню на остальную часть города тверичи тогда не позволили…

Пожар, видать, вспыхнул в самую глухую ночную пору, когда все спали. Судя по гулу, что доносился снизу, бушевал он давно, согнав весь дым под теремную кровлю. Прежде чем князю с княгиней сгореть, им суждено было задохнуться, просто не очнуться от удушливого мертвого сна. Так бы оно и было, коли б не Божья милость…

«Вон оно что!..» — ужаснулся Михаил Ярославич.

— Анна! Анна! — закричал он, как показалось ему, изо всех сил, но даже сам себя не услышал. Голос тонул в дыму, как тонут собственные ноги в низком густом тумане возле реки: вроде ты их чуешь, стоишь на них — на ногах-то, а глазами не видишь…

— Анна! — Глох голос, задушенный слабостью.

Высокой глыбкой подняв над собою чрево, в котором уж билась новая жизнь, Анна разметалась по постели. Судя по всему, она была без сознания.

— Анна! — Михаил Ярославич припал к ней лицом, попробовал растревожить ее. Тщетно — Анна не откликалась.

Но эти усилия не прошли даром — они дали волю самому князю. Собрав силы, спотыкаясь и припадая к полу, где было вроде немного легче дышать, он преодолел пространство от постели до стены опочивальни, ударил кулаком в переплет рамы. Беззвучно посыпалось разбившееся стекло, неощутимо брызнула кровь из рассеченной ладони.

Как вдруг отворенная вода из бобровой запруды, морозный воздух хлынул в терем. Михаил Ярославич пил этот живительный воздух, как пьют родниковую воду — захлебываясь и не напиваясь. Правда, от чистого воздуха возвратился и кашель. Теперь он стал еще злей и еще утробней. Из глаз князя катились неостановимые слезы.

«Господи! Дай сил на спасение!.. — оборотился он к Богу, и слова сами пришли на ум: — Пресвятая Троица, помилуй нас; Господи, очисти грехи наши; Владыко, прости беззакония наши; Святый, посети и исцели немощи наши имени Твоего ради».

От воздуха ли, от молитвы ли силы возвращались к нему. Двумя кулаками, сведенными вместе, он выбил раму наружу. Затем разбил стекло в другом оконце. И в третьем. Скопившийся дым клубами вырывался из терема. Дышать стало легче, хотя по-прежнему кашель не оставлял его и дым выедал глаза.

— Анна!

Михаил Ярославич вернулся к постели. Анна все еще не пришла в себя. Он приподнял жену за плечи и сильно, грубо потряс. Ему показалось, он услышал, как она застонала. Нашарив на стольце рядом с постелью большой ковш то ли с водой, то ли с квасом, он опрокинул его содержимое на лицо Анны.