— Так куда она девалась, медь? — тормошится старший. — Вы не отвлекайте его всякой ерундой! Куда девалось оруденение? Погрузилось оно или принялось воздыматься? Да не тяни ты душу!

— Кушать по-дано! — объявил самый громогласный и моих парней. — Встречаем вырвавшегося из леденящих объятий зимы! — завопил он, заталкивая ребят в буфет. — Садись! Глобус крутится, и он же, глобус, вертится.

Он, глобус, крутится, факт. И мне так хорошо, что мы все вместе, что мы живем одним — Полярным Уралом.

— Ну ладно! — поднялся старший геолог. — Поднимаю тост за тех, кто в поле!

За них всегда и везде поднимаем тост — за тех, кто в поле, ибо поле бесконечно и всегда населено нами, или на севере, или на юге.

— За землю, да не оскудеет она! — поднял бокал старший.

Когда я немного выпью, ко мне приближается земля и меня тянет распластаться на ней, обнять ее. Чуть кружится голова, за сезон отвыкаешь и от спиртного, и от вкусной еды, и от самого себя… Отвыкаешь по капле, возвращаешь глотком. Земля тоже имеет форму капли, самую совершенную форму живого. Капля — это дождина, что поит пустыню и маленький росток. Каплей надает пот, каплей сочится кровь. Материнская грудь — огромная живая капля. Накапливается по капле терпение, выдержка, по капле рождается стойкость и надежда. Вся жизнь — огромная капля. «Глобус крутится…»

— Ну хорошо… хорошо, — задвигался старший. — Понимаю, ты еще в другой системе… ты еще не пришел в себя… я сам неделю привыкаю к городским запахам. Ты мне ответь одно — убей или воскресни — где залегает медь? В протерозое? Нет?! В кембрии? Нет?! Тогда, может быть, она залегает… — Но тут он остановился, вспомнил, что он все-таки геолог, а не гадалка, что у него должна быть какая-никакая позиция, вспомнил, передернул плечами и выпалил то, что тревожило его лично — Там проходил чей-то маршрут?

— Да, — отвечаю ему. — То был маршрут Ильи. Не законченный Ильей маршрут.

— Ну вот, — едва слышно выдохнул старший. — Не могли, конечно, мы не могли пропустить ее. Жаль, что не поглядел сам…

А ко мне придвинулась моя вчерашняя ночь. Мерзлая палатка, фауна, от камней тащит угаром, колеблется пламя свечи, луна выпала из прорехи туч, и смрад от дыхания медведя.

— Жаль, что не поглядел, — отвечаю старшему.

— Пойдем взглянем на прекрасный пол, — предложили ребята.

Выбрались из буфета. Парни мои пошли к своим дамам, те давно уже оглядывались нетерпеливо и властно.

— Конец! — объявили со сцены, и все обрадованно захлопали.

Загремели стульями, принялись растаскивать скамейки по углам. Рявкнул джаз, и все хлынули в танцы. Оркестр импровизировал что-то невообразимое — мальчишки в черных бабочках вдохновенно дули в саксофоны, лупцевали наотмашь по гитарам, остервенело рвали аккордеоны, казалось, что они собирают паровоз из металлолома, и если их не остановить, то сдерут лакированную шкуру с рояля. Но ничего, главное, все воспринималось как надо — даешь праздник! И ощущение праздника нахлынуло на всех.

Мне, наверное, кажется, что оркестр ревет как полоумный, оттого что отвык — утончился слух в горах. Но упоение праздником охватило и меня, и резкий гвоздевой ритм ударника, и вскрик трубы — все это слилось с шуршанием платьев, шелка и капрона, и раскованными танцем движениями, и улыбками и блеском глаз. Незаметно возникло ощущение человеческой близости, — хотелось смеяться, нравиться, хотелось быть остроумным и красивым.

Передо мной томно проплыла нежная и трепетная аспирантка Дятлова. Она успела внушить всем, что я от нее без ума. Однажды на совещании заявил, что покорен изощренным орнаментом рассуждений Дятловой, подчеркнул парадоксальность ее мышления, а затем доказал всю несостоятельность ее гипотезы, но она приняла все за чистую монету, и мне пришлось провожать ее. С тех пор на всех заседаниях она садилась рядом со мной, интимным жестом поправляла мои волосы и несколько раз ухитрилась затащить меня к себе домой. Маме своей она так представила меня: «Вот он, Алексей! Тот, о ком я тебе столько говорила».

Вообще-то я был уже раз женат на красивой женщине, властной до абсолютизма. Она, может быть, и не замечала этого, потому что из пеленок подавала команды и научилась говорить только в повелительном наклонении. Вся родня подчинялась ей безропотно, и она помыкала не только отцом и матерью, но и дамским ателье, которым управляла. Жена отличалась безукоризненным вкусом и фигурой, была умна и честолюбива. Может быть, она и любила меня, но как-то царственно, по-императорски, и выстругивала, вытачивала из меня какую-то штуковину, до сих пор не пойму — какую именно. Ее голосом я так и не научился говорить. И вот теперь оберегаю свою независимость. Хочу оставаться самим собою.

— Ле-ша! Ле-ша! — позвал меня знакомый голос. — Алексей!

Она, Антошка! Раздвигает танцующих плечами, локтями, стремительная, резкая и словно светящаяся.

— Алеша! — она выбросила руки и откинула светлую, золотистую головку. — Боже мой, как я рада! Какой ты худющий, Алеша! Когда ты вернулся?

— Два часа назад. А ты откуда и давно ли?

— А мы, — засмеялась она ласково и счастливо, — а мы с Эдди из Академгородка… три часа. С лайнера и парикмахерскую. Как головка, скажи? Эдуард, иди сюда! Эдди!

Эдди из Академгородка, узкоплечий и тонкоспинный, осторожно, словно хрупкая водоросль, гибкая и длинная, выбирался из вспотевшей, уже взлохмаченной толпы, раздвигая ее руками, неуклюже наступая на ноги танцующим. Он казался бы высоким, если бы не сутулился и не прятался за выпуклыми очками, что прикрывали голубовато-серые рассеянные глаза.

— Эд-ди! — торопит Антошка, тонкими пальцами нетерпеливо перебирая ниточку жемчуга. — Алексей Еремин, — представила нас она, и я пожал его горячую сухую ладошку.

Эдди наклонил голову — в густой шевелюре обозначилась лысинка, и ее, наверное, в первый раз обнаружила Антошка. Эдди разглядывает меня спокойно, будто знает давным-давно и я не представляю уже никакого интереса, потому что известен ему до конца. Он улыбнулся, но от него тащило холодком.

— Алеша, это мой лучший друг. Да! — бросила она с вызовом.

— Антошка! Ми-лая Ан-тош-ка! — Она изменилась: вытянулась, что ли, приподнялась, наверное, освободилась от той грубоватости и угловатости, что поневоле приобретают на такой мужской работе, как геология. Она прекрасна, черт побери, только в огромных прозрачных глазах дрожит, не затихая, тревога. — Думал, что больше не увижу тебя такой…

— Какой?! — прошептала Антошка. — Какой, Алеша? — но тут она вспомнила о лучшем своем друге Эдди, и, передернув плечиками, вспыхнула застенчиво и нежно. — Эдуарда заинтересовали поиски меди в древних толщах, и он что-то хочет предложить тебе.

— Я — геохимик! — сообщает Эдди. — Защитил кандидатскую, работаю в вычислительном центре, имею несколько программ. — Он внимательно вгляделся в меня и добавил: — Умею программировать не только в геохимии.

Антошка напряженно всматривается в зал, в лица, нервно и резко оглядывается на всплески смеха и чуть вздрагивает, проводит рукой по вискам, словно отгоняя что-то.

— У меня собран значительный статистический материал по меденосным толщам Сибири, — четко разделяя слова, продолжал Эдуард. — Но у меня отрывочные сведения… о Полярном Урале и пока не создается единой системы…

— Он хотел бы предложить свои услуги, — защепила зубом нижнюю губку Антошка.

— Какие услуги? — не понял я.

— У тебя есть вакансия?! — в упор потребовала Антошка. — Возьми его программистом. Есть вакансия, Алеша?

У меня есть вакансия, я потерял Илью. Вначале Илья потерял Антошку, или она его, и теперь вместо Ильи мне предлагает Эдди, программиста из Академгородка. Как замыкаются круги!

— А как ты, Антошка? — я взял ее за руку и повернул ладошку кверху. На ней не было мозолей от молотка, розово светились ногти, а у кисти стерся шрамик. Три года назад она распорола руку обсидианом — острым осколком вулканического стекла, и я зашивал рану капроновой ниткой. — Идем! — мы прошли в буфет, тихо погудывающий приглушенными голосами, и присели под чахлой пальмой в огромной кадушке.