— Ну а если у нее весь род кривой-горбатый? Если у этой сосны все племя кособокое? — спросил Алексей Иванович.

— Это бывает! — протянул манси Илья. — Этого в тайге сколь хочешь. Вот на Брусничной речке… Трехголовые кедры растут… и все до одного — трехголовые… У них… отец ихний… трехголовый. Видел его?

— Это, Илья, тоненькая ниточка, — сказал Алексей Иванович. — Не видимая глазом жилочка, что связывает предков с потомками, прошлое с будущим… Сыны твои на тебя похожи?

— Да, — гордо ответил Илья.

— Так вот, генетический код — невидимая жилочка, что связывает предков с потомками… — повторил Алексей Иванович медленно, будто вслушиваясь в каждое слово.

— Предков с потомками? — задумался Илья. — Это когда ты хочешь так, а изнутри тебя ведет-уводит в другое? Но собаку уводит порода… Так?

— Попал к геологам — носи геологическое имя! — категорически заявили у костра.

— Не имя, а кличку! И никаких Рексов! Никаких Диков и Джеков! Претенциозность и пошлятина. Выбирать надо из того, что щенка окружает…

— Его окружают кедры, — тихо сообщила Эдит. — Глухари и лоси…

— И безрогие лосихи, — влез взрывник Федя. — Вон комары его кусают.

— Гранит! — предлагает кто-то. — Или Гранат! Гляди-ко, он хвост свой ловит.

— Габбро! Габ-бро! — подсказывает другой.

— Туф! — вскрикнул кто-то, словно выстрелил, округло, отрывисто. — Туф! Щенок вздрогнул, выронил из мягкой пасти ослюнявленный хвост, напрягся, попробовал приподнять еще свернутые, как березовый листок, ушки.

— Туфф! Ту-уф-ф!

— Да-да! Именно… именно… геологическое обозначение… Именно то, что его окружает… А здесь как раз вулкан… его кальдера… потоки лавы… туфы.

— Туф? Туф… — вслушивается Алексей Иванович. — Пожалуй, подходяще. Как ты считаешь, Илья Провыч?

— Нашу собаку зовут просто, — отвечает Илья. — Ее зовут Кырныж — ворон, Хула — рыба, Нёхыс — соболь, Хоганг — лебедь. И сорокой зови, и лисой, только «Туф-Туф» мы не знаем. Кто он такой — «Туф»?.. Но я тебе, Ляксей, отдал кобеля — зови как хошь.

— Нет, простите! — подала голос Эдит. — Но зачем он хвост обсасывает?

— А ты? А ты себе палец не сосала? А? — прищурился взрывник. — Сосала, поди…

— Сам ты… сам ты, Федор, сосун, — отвернулась геологиня.

Тоненько, как бы жалобно прокричал канюк над Святым Камнем — Ялпинг-Нер. Запоздало хохотнул филин в сумеречном, затуманенном болоте Эки-Пурым-Тур, а над Девичьей рекой выше острова раскрылились чайки, с гнусавым криком они падали в омут и выдергивали из него серебристых мальков и вандышей. Щенок заполз на гладкий валун и обмер, распластался — нет сил спуститься. Копа скосил на него глаз, но не шелохнулся.

Федя-Федяка, косолапя, подошел к щенку и снял с валуна.

— Туф, Туф! — позвал он щенка. — Подойди к тете… Скажи тете: «Здрасте!»

Туф вскинул тяжелую, как кувалдочку, голову, сморщил черный носишко и, постанывая, всхлипывая от одиночества, от непонятности, заковылял к геологине, высунув розовый лоскуточек языка. Он осторожно, как-то по-детски неуверенно приподнялся на цыпочки и прикоснулся к смуглой обветренной женской руке, оставив на ней влажное свое порывистое дыхание. Эдит вздрогнула от неожиданного, неизведанного до сих пор ощущения.

— O-o-о! — выдохнула она. — Откуда же ты, такая прелесть! Никогда не угадаешь, где встретишь… — она запнулась, — где встретишь родственную душу.

И мужики у костра вздохнули — многие успели забыть женскую ласку или не поняли женской преданности, не сохранили то тепло, что отдавала им женщина так безответно и бескорыстно, что казалось это многим западней.

— Откуда же ты, такая прелесть? — погладила щенка Эдит.

— Здеся… тута он народился, — заулыбался Илья, выкрашивая в котелок плиточный чай. — Вон там, девка… под самым Святым Камнем. А Копа — дед деда его…

Туф родился полмесяца тому, под кедром, на маленькой речушке Ялбынья, что стремительно падает с крутого плеча Большой Оленьей Лапы в темное озеро Эки-Пурым-Туф-Энкалма — «место, где меня ночью так больно кусал комар». Ялбынья прозрачными струями бьет в черные камни, высекает из них радугу, под которой рвется из воды голубой хариус с розовым парусом-плавником.

У Ильи Самбиндалова и трех его сыновей, у друга Тасманова да у Курикова Пантюхи хранится в чистоте породы редкостная няксимвольская лайка. Много лаек в Зауралье и Сибири, но няксимвольская — лайка из лаек. Крупные, с мощным костяком и могучим загривком, короткой мордой, с тяжелой, но не грузной челюстью, они, словно борцы, выделяются среди лаек — вогульской, хантейской и сосьвинской. Не ведают они страха, когда идут на медведя, на волка — медвежатницы они, волкодавы. Не ведая страха, бросаются за сохатым — азартные до страсти и расчетливо-хладнокровные. Внешне няксимвольские лайки глядятся свирепыми, чуточку отпугивают, не ластятся они и не ползут на брюхе, как поселковые, что промышляют на помойках; остаются всегда настороженными, как бы молчаливыми, но это — добродушные зверюги. В их прозрачно-голубых или янтарных глазах светится ум и, как не раз замечал Еремин, откровенная ирония. Алексой это сам испытал, когда упустил лося, которого ему в, руки положили две самбидаловских лайки. Лось проломился, как курьерский поезд, совсем рядом, на расстоянии протянутой руки, и Алексей, растерявшись, не успел спустить курок.

Редко среди няксимвольских лаек увидишь надменного кобеля или разнузданную суку — сдержанны они, держатся с каким-то неповторимым изяществом. Порода эта сейчас гаснет, тонет, смешиваясь со всякой псиной, что таскают за собой геологи, лесоустроители, трассовики, ботаники и прочие экологи, бьющиеся насмерть за сохранение среды. Тьма беспородной собаки хлынула в Сибирь на освоение новых земель. Кто знает, может, Туф последний из могикан… Уже вот свой собственный хвост сосет, ну К чему это?

Когда на Малую Сосьву к подножью Ялпинг-Нер высаживаются геологи, старый манси Илья приходит к ним и просит лишь об одном: «Привязывайте своих собак. Не дайте погибнуть лайке. Спустите — стрелять стану».

Илья иногда дарил щенков тому, кто раскрывался перед ним охотником — не зверобоем, не добытчиком-заготовителем, а охотником, что берет лишь для жизни. Дарил он тому, кто не тронет лебедя и бобра, не погонится за огрузневшей лосихой, кто не срежет выстрелом копалух с теплых оживающих яиц, где тихонько под скорлупкой тикает еще не взлетевшее сердчишко. Многое в людях видел Илья. В поселковом многолюдье человек отражается во множестве зеркал, а здесь его нутро отражается в глазах соболей и бельчонка, в чешуе хариуса и в истошном крике куропатки.

Илья осторожно оторвал Туфа от горячего соска матери и поднес его сегодня Алексею Ивановичу в раскрытые ладони.

— Бери, Ляксей! Бери кобеля, собака прокормит тебя и всегда выведет к жилью.

При доброй собаке, считает Илья, человек не совершит подлость.

— Покажи мне собаку, — говаривал он, — я тебе скажу все о хозяине.

— Все?! — усомнился Алексей.

— Все! — ответил Илья. — Видишь себя в воде? Видишь? И в собаке так!

— Летось, об эту пору, — Илья легонько погладил по загривку Копу, серого с сединой кобеля волчьей масти. Тот разнеженно зевнул, распахнул теплую клыкастую пасть, потерся лбиной о мягкий сапог Ильи и домовито, властно растянулся. — Летось из самой Москвы наезжала экспедиция из собашников…

— Кинологи, — кивнул Алексей Иванович.

— Два мужика и баба. В кожаных штанах. Вот как она, — повернулся Илья к Эдит. — Только у бабы волос короткий и во рту зуб золотой. Кобеля они искали, кобеля с сукой рыскали… скажу тебе, Ляксей, дым от них шел…

— Зачем? — торопливо спросил очкастый.

— Как зачем? — удивился такой непонятливости Илья. — Затем они и искали, чтоб за кобеля семь сотен отдать! А за суку, Ляксей Иваныч, целых, — Илья даже прикрыл глаза, — целых полтысчи!

— Для съемки, что ли? — всколыхнулся в догадке Федяка. — Знаем. Читали «Зов предков», «Белый Клык». «Джерри-островитянина», что ли, снимали? Джек Лондон тот еще собачник — о-го-го!.. Или этот… как его… ну Штирлиц с Бимом Белым Ухом… Не стреляйте, мол, белых лебедей…