Им нужно было дождаться, чтобы в деревне погас каждый огонек, каждая лампочка. Смысл игры был не очень ясен, но нес в себе какую-то вежливую заботу о мире, который раскинулся и лежит теперь у их ног. Им казалось, что они должны удостовериться в том, что все видимое сейчас с вершины спокойно уснуло, что люди забыли о своих заботах, помолились и легли в постель. Им хотелось поверить, что в мире существуют другие, правильные уклады жизни, совсем не такие, как у них. Может, они, наоборот, ждали, когда все вернется в естественное состояние ночи и больше не будет нарушать гармонии электрическим светом. Может, их болезненные души увлеклись новым преступлением и гасили сейчас огонек за огоньком с высокомерием извращенца-победителя.

Они сидели и наблюдали за происходящим. Селение засыпало и меркло, как угли умирающего костра. Их взгляды осторожно перебирали угольки невидимыми тросточками, меняли их местами, пытаясь спасти или раздавить. Почти полностью растворился во мгле спальный район поселка, его восточная оконечность. Короткая главная улица продолжала излучать свет и, хотя окна домов уже погасли, а фонари свели свою яркость до минимума, она контрастно выделялась среди общей электрической разбросанности. В какой-то момент Грабор подумал, что и на этот раз у него ничего не получится, — он занимался этим священнодействием всегда, когда поднимался на Дьявольскую гору, но ни разу не смог добиться желаемого. Он не мог выключить огней иллюминации, остановить работу заправочных станций и движение автомобилей. Разочаровывать Лизоньку ему не хотелось, она настолько сосредоточилась в своей медитации, что действительно могла совершить несовершимое. Ей казалось, что она видит, как погасла лампочка над телефонной будкой, ветер задул вечный огонь, мексиканский старик отрубил свет в коровниках. Она бродила взглядом по обрезку главной улицы и видела, как та становится все более блеклой и незаметной. Неожиданно, почти одновременно отключился свет в трех высоких зданиях в середине деревни. По диагонали проскочила беззвучная полицейская машина с синей мигалкой на крыше. За ней следом, по мере ее продвижения гас свет. Это явление не подвергалось объяснению: разве что люди в этой местности расставались с освещением и ложились спать, едва услышат вой полицейской сирены. Грабор с Лизонькой переглянулись. Им это было на руку, и если это так, то вдаваться в объяснения не стоит.

Оставалось еще много работы, безнадежно много безнадежной работы. Водонапорная башня с названием поселка, «Танцуй, балерина», полицейский участок, пожарная охрана, множество других лампочек и украшений. Селение не затухло даже наполовину. Грабор встал, подавая Лизоньке руку. Они подобрали с земли несколько гигантских шишек, разочарованно забрались в машину и двинулись с Монте Дьяболо, решив выходить через северный выход, через страшную лужу.

И тут на долину упал туман. Никто из них не мог себе представить, что это может произойти так быстро. Он разлился откуда-то со склонов прямо на городок, полностью затопил его своей клубящейся белизною и, холодно закипая по краям, лег в каждую расщелину и неровность, четко показывая границы своего господства. Их вожделенный поселок растворился в эпицентре этого взрыва. Ни Грабор, ни Лизонька не посмели сказать после случившегося ни слова. В воздухе держался сырой лечебный запах хвои, почему-то напоминавший Грабору о похоронах.

Из Калифорнии было пора уматывать. Хотелось завершающего банкета, фейерверка, главной и самой отвратительной шутки. Они устали от бездомности, любви, безденежья: кредитки еще работали, но надо было где-то брать наличные на карманные расходы…

Дороги в этот день были почему-то полны аварий: громоздких, кровопролитных. Белый «седан» неузнаваемой модели лежал на крыше за оранжевыми загородками, неприглядно выставив проржавевшие внутренности. Обшивка его правого борта была начисто содрана (видимо, скалой). Вторую машину уже отбуксировали на смотровую площадку. Скорая помощь еще не появилась, полицейские мрачно регулировали проходящее движение. Ближе к городу увидели толпу полицейских и медиков возле поскользнувшегося мотоцикла. На парне разрезали его кожаные брюки и усилиями четырех человек перекладывали тело на носилки.

Лиза всхлипнула.

— У отца был сослуживец, — вспомнил Грабор. — По-моему, полковник. Прилетает в расположение, его встречает шофер, скачут на газике по сопкам. Тот по привычке сообщает: «Какой русский не любит быстрой езды!» А полкан кивает и представляется: «Марк Моисеевич Фурс».

— Когда вижу такое, так больно. Мне кажется, это меня.

— Глупая, — сказал Граб сострадательно. — Менты заняты, до нас никому нет дела. Дуракам везет.

Настал июль месяц. У нас было подсобное хозяйство, и мне сказали сдать свой подотчет и поехать на сенокос. И я сдала спецодежду и посуду, которая принадлежала залу, я все сдала девушкам-официанткам и уехала на сенокос. Прошло не знаю, сколь дней, приехал к нам на сенокос наш директор столовой Тетерин и говорит: «Грабля, собирайся, поедешь с нами домой, твоя мать просила, чтобы тебе разрешили приехать домой на несколько часов, эвакуировалась твоя сестра с Украины», и я поехала с ними, «а обратно тебя на этой же машине привезут, в одиннадцать часов будь готова». Повидались, поплакали, обрадовались, и вечером пришла машина, «Газик», и я взяла чемоданчик и пошла, села в машину, поехали, но не в ту сторону. В машине были начальник Горфо Серегин и заместитель председателя райисполкома Барбашов и шофер, и еще одна женщина незнакомая. Я говорю: «Что вы, куда вы едете, не в ту сторону», а они мне сказали, что на заправку, а когда заправили машину, то я уже потеряла ориентир, но понимаю, что очень долго едем. До сенокоса километров пятнадцать, это мигом доехать можно, и приехали в колхоз «Нацмен», а это пятьдесят километров.

Я вышла из машины, так и ахнула, у меня даже ноги от страха подсеклись. Захожу в избушку, там стол накрыт и пахнет самогоном. Говорят: «Давайте выпьем», я говорю: «Что вы делаете, отвезите меня на сенокос», а Барбашов меня оскорбил и говорит: «Не строй из себя невесту, война все спишет». Я говорю: «Это вам спишет, а мне припишут, я должна быть на работе с восьми утра, а вы меня увезли за тридевять земель. Я не сяду с вами пить вашу вонючую самогонку, увезите меня и гуляйте». Тогда Барбашов говорит шоферу: «Увези ее, гадину, подальше отсюда и выброси, пусть тридцать километров пройдет».

Шофер завел «Газик», и я села, и Серегин сел. По-видимому, я была назначена быть его любовницей. Так и сделали: километров пять не доехали до города и высадили нас, а я света не вижу, плачу. Ну и началась битва в пути. Стал Серегин нахально ко мне приставать, а у меня чемоданчик в руках, и я молодая, физически здорова, а он, пьяный кобель, ко мне. Я ему как чемоданом дам, так он кубарем встанет, и снова ко мне. Я его всего исцарапала, всю рожу, и он понял, что бесполезно, мартышкин труд, и сдался, стал просить прощения, ползал на коленях, такой мерзкий, подлый. Он был под бронью, шкуру свою спасал от войны, а сам и того не замечает, что он фашист. И вот идем, подходим к городу, гонят стадо коров, и пастух был ему знаком, он отвернулся и прошел, а тот кричит: «Товарищ Серегин, откуда это вы так рано?» Но я побоялась сказать, думаю, что убьет. Пришли в город, он пошел другой улицей и все меня просил, но я думаю: «Нет, шкура, уж я тебя защищать не буду».

Прихожу в столовую, уже шесть утра, директор был на работе уже: «Ты что, не уехала на сенокос?» — «Нет, говорю, товарищ Тетерин Кузьма А., не уехала, ездила, но не в ту сторону, возили меня в колхоз „Нацмен“». Он как будто ничего не знает, так и ахнул. Я поговорила с ним, но он никаких мер. Я тогда, долго не думая, айда в райком партии к секретарю Астанкевичу, и все рассказала, а то бы меня судить должны, а эти фашисты будут здесь в тылу творить чудеса, издеваться над женщинами. Он выслушал меня все и записал что-то и сказал: «Иди на сенокос, если что бригадир будет говорить, скажи, что я тебя задержал по делу».