К нему подошел Хоуи, долговязый негр с маленькой головой и красивыми абиссинскими руками. Он разговаривал со всеми присутствующими, рассказывал о своих пристрастиях.

— Вот виноград я люблю, — сказал он. — Это нормально — любить виноград. Макароны люблю. Выпить тоже можно. Я, если хочешь знать, даже снег могу полюбить. Ты знаешь, что я не люблю больше всего на свете?

— Наверно, Хоуи, больше всего на свете ты не любишь меня, — сказал Грабор.

— Нет, тебя люблю. И спорт люблю. Плавать, кататься на коньках, играть в баскетбол. Ты знаешь, кто убил отца Майкла Джордана?

— ФБР, — сказал Грабор и попросил у Хоуи сигарету.

Хоуи задумчиво передал ему свой окурок, у него сегодня были чересчур красные глаза.

— ФБР я не очень люблю. Это просто. Их никто не любит. Не путай меня. Я знаю, о чем говорю. Больше всего на свете я не люблю потеть.

Он повернулся к залу и понял, что его никто не слушает. Он склонился к Грабору и доверительно сообщил.

— Слушай, Грабор, я не люблю потеть. Вот ты любишь потеть?

— Ну, это смотря когда…

— А я вообще не люблю потеть. Никогда. Нигде. Ни при каких обстоятельствах. Я даже испражняться люблю, это приятно в конце концов. Герлфренд у меня работает на почте, ее люблю. Рэп люблю, не всякий рэп, но люблю. Путешествовать, пить напитки, играть в лотерею, купаться, есть виноград… Нет, от винограда я, кажется, тоже потею. — Хоуи осенило. — Я не люблю виноград! От винограда — газы! Что может быть хуже, когда ты потеешь и у тебя газы? Грабор, ты понимаешь, как это противно?

Хоуи сделал драматическое выражение лица и потряс руками в воздухе.

— Грабор, как же я раньше не мог понять, что не люблю винограда! Я сегодня весь вечер пил вино и ел виноград. Я решил, что это то, что мне нужно. Я ошибался. Я чудовищно ошибался.

— А я люблю виноград, — сказал Грабор.

Хоуи посмотрел на него недружелюбно.

— Нет, ты сначала подумай, прежде чем так говорить. Я так говорил пять минут назад. Но я так говорил, потому что не успел как следует подумать.

— Я люблю виноград, — повторил Грабор.

— Значит, у тебя газы, — разочарованно сказал Хоуи. — Значит, ты любишь потеть. — Он вытер себе рот салфеткой. — Потеют от многих вещей. От работы, спорта, от баб, даже от разговоров. А я не люблю потеть. Скажи, Грабор, что мне делать?

— Хороший ты человек, Хоуи, — сказал Грабор. — Разборчивый.

— Я с тобой впервые по душам заговорил. Чем воняет от тебя? Любишь потеть? Я не люблю. Запомни это раз и навсегда. Это черное место, тебя сейчас вперед ногами, — сказал он, повернувшись к семнадцатилетней официантке, блондинке со скромным разрезом глаз.

Среди посетителей белые были в меньшинстве.

— Я, Хоуи, люблю Майкла Джексона. Он все бегает-бегает и совсем не потеет. Знаешь почему?

Хоуи поднял глаза и сделал гримасу сомнения.

— Он не потеет, Хоуи, потому что он гений. Если бы ты родился гением, то тоже бы никогда не потел.

— Хм. Майкла Джексона я тоже, пожалуй, люблю. Хорошо двигается. Я вообще музыку люблю, пляж, Чарлстон. Я знаю, что ты тоже любишь Чарлстон.

Парень неожиданно загрустил. Он наконец опустился на стул и стал медленно поворачивать перстни на своих пальцах. Грабор заметил, что его приятель ухаживает за своими ногтями.

— Еще, Грабор, я не люблю смерть, — вдруг сказал он. — Я не люблю две вещи. Я не люблю смерть и не люблю потеть.

Подошел рыхломордый американец, похожий на вечного студента, обнял их обоих:

— Слушай, Грабор, ты обещал найти мне русскую девку.

В глубине бара, в дыму уже двигались танцующие пары. На приподнятых задах африканских девушек поблескивал атлас. В этом месте со стенами, окрашенными в темно-зеленый цвет, с такими же темно-зелеными шторами, столиками было что-то от заштатного правительственного учреждения. Большая карикатура на стене изображала разврат и многоликость Нью-Йорка. Корабельный штурвал, перемотанный канатом, подтверждал близость к океану. Хоуи еще раз сказал, что не хочет потеть. Грабор неожиданно вспыхнул, встал с места, схватив рыхломордого за пиджак.

— Я цыган. Цыган. Где я возьму тебе русскую девку?! — он заорал, заглушая словесный гул и музыку. — Украсть, что ли? Кто ты такой вообще? Я не сутенер! Зачем тебе девка? Хочешь — покупай. Я торгую человеческими внутренностями. Хочешь продам женскую печень? Почку… Я не торгую бабами целиком.

Несколько крупных мужчин поднялись из-за столиков. Барменша с костлявым, как у стерлядки, носом приветливо улыбнулась Грабору.

— Я не сутенер! Я медик! Я могу тебе аппендицит вырезать! — Он вынул градусник из внутреннего кармана. — Вот, могу вставить.

Потом неожиданно смягчившись, прильнул к детине и протяжно, взасос поцеловал его в губы, пока тот не успел опомниться.

— Помнишь, я учил тебя быть нежным? Не нужны тебе никакие девочки. Пойдем ко мне.

Грабор с удовлетворением услышал, что стулья задвигались обратно. Люди смеялись. Он выпустил раскрасневшегося парня из своих объятий и потянулся за бокалом. Кто-то перехватил его руку, и Грабор увидел перед собой Большого Василия с обветренными, улыбающимися губами.

— Грабор, тут Поп взбеленился. Бегает по городку, собирается тебя убить.

На выходе из «Винстон» их внимание привлек стандартный плакат на простом листке бумаги, прилепленный на стекло изолентой. «Пропала собака…» «Разыскивается полицией…» «Вышел из дома и не вернулся…» Последний вариант в сегодняшнем случае. Мужчина с большим лицом, едва вмещающимся в фотоснимок, вопрошал тревожно напечатанными буквами: «Вы меня не встречали?» Крупная, тяжелая голова, узко посаженные глаза, вросшие мочки ушей, форма одной из ноздрей отличается от другой из-за перенесенной травмы. Хьюго Ореллана, место рождения Эль-Сальвадор, 11.3.1958, 41 год, рост: 5′6″, вес: 200 фунтов, глаза и волосы: карие, ушел из Карпентерсвилла, штат Иллинойс 30 июня 1986 года, тринадцать лет назад.

— Как хорошо, что мы его никогда не встречали, — сказал Грабор.

— А у нас с тобой морды еще похлеще будут, — рассмеялся Большой Василий.

Они вышли из бара, и Грабор тут же поскользнулся. Размашисто, неловко он растянулся на льду у самого порога. Василий помог ему подняться, и они пошли в сторону русского магазина.

— Это чтобы сегодняшний день хорошо запомнился, — сказал Грабор отряхиваясь и добавил: — Отелло толстожопый. Давай ему нож подарим. Пусть зарежет меня. Не хочу быть задушенным, как баба.

Поп попался им на пути возле самой лавки — не то чтоб вырос из-под земли, а скорее соскользнул со стены в виде бесформенной трясущейся тени. Было понятно, что он очень пьян и совсем недавно плакал. Его крупные картофельные черты лица распухли от слез, почти скрыв в себе маленькие голубые глазки. Он шел навстречу Василию и Грабору, но, казалось, не замечал их. Он разговаривал сам с собой, чувствовалось, что он несет в себе какую-то недавно открывшуюся ему правду. Что эта правда сама собой несет и его. Поравнявшись с ними, он вдруг тяжело качнулся в сторону Грабора и закричал, выплескивая глубину своего детского расстройства. Завизжал и заплакал.

— Это ты, это все ты, — он размахивал руками, надеясь ударить Грабора, но промахивался. — Медведь. Это твой медведь.

Падая под тяжестью его тела, Грабор успел заметить, что из соседней подворотни к ним быстрыми шагами приближается Хивук, что он быстро передвигает ногами и на одной из рук тащит за собой изогнутую мулатку Мишел, скользящую на платформах… Снегопад кружил во всех направлениях одновременно. Поп лежал на Граборе в ватной, неудобной для драки куртке, повторяя про медведей. Первый шлепок прилетел ему от Василия, хозяйский, дружелюбный шлепок ладонью по щеке. Поп откатился от Грабора, и Василий взял его сзади за плечи, пытаясь приподнять. Он не успел этого сделать, потому что Хивук, подоспевший к месту свалки, с разбегу въехал Попу в лицо мотоциклетным сапогом.