— Ко мне приехала жена, — сказал он без уверенности в правильном ответе. — Ко мне приехала жена и с нею вместе ее взрослая дочь. Они стесняют мои жилищные условия.

— Но ведь ты так его любишь: писатель, звездолет… Вы же друзья. Ну, Грабор…

— Эва, он мне сломал ногу. Искусал Василия Ивановича до полусмерти. Должен же быть всему этому предел… Жена у меня появилась, ты понимаешь? В моей жизни зажегся свет.

Колбаса крякнула, зло и победоносно.

— Ты сегодня искал у мужиков дешевые билеты до Сан-Франциско. Знаю я твоих жен. Помоги нам. Ведь он приближаться не может. Он — Поп, Попка, ты что, не понимаешь? Не можешь помочь священнослужителю?

Лизонька вышла из ванной — она никогда, по мнению Грабора, не совершала там телесных отправлений, а занималась лишь своей прической и маникюром. Хорошо, что у меня есть такая королева, подумал он, зажал рукой трубку и, передавая ее Лизоньке, сказал:

— Постарайся быть вежливой.

— Постараюсь. Чуть-чуть.

Толстая представилась голосом секретарши, внятно расспросила о происходящем. Непонятный свой ирландский крестик вновь выставила поверх майки. Разговаривая, она издавала иногда охающие звуки, подставляя собранную ладонь к краешку рта. Ребекка накрылась пледом, сделанным из спального мешка, трогала лица президентов и тихо смеялась.

— Я тоже не терплю насилия, — сказала Лиза. — На чье имя записана ваша квартира? Мне нравится, что вы платите вместе. У вас общий бюджет, нормально. Нет. Я не позволила бы себе иметь мужа, который бы меня бил. Нет, я стараюсь действовать согласно букве закона.

Она опустила трубку, зажав говорилку руками, укоризненно посмотрела на соседку, подозвала Грабора пальцем. Он подошел, сел на кухонный столик. Толстая продолжала с вежливостью, обретающей все большую твердость:

— По-моему, это вам с вашей квартиранткой нужно сваливать. Квартира записана на него. Это квартира Алекса, Алекса Бартенова, моего хорошего друга, если вы еще не знаете об этом. Он вернется туда и будет там жить. А вам, наверно, придется бродить на расстоянии в километр по улице. Среди крыс. Как вас зовут? Очень приятно. Так вот, Эвелина, насколько я понимаю, вы вышли замуж с особым цинизмом, не заплатив своему мужу ни копейки. Все, что такие, как вы, делают дальше, мне известно. Какой у вас номер беженства? Я позвоню в иммиграционную службу. Нет, ты скажи.

Грабор раскачивался на стуле и торжественно улыбался.

Утрату автомобиля обмывали без горести, в быстром темпе, причины торжества никто не помнил уже на втором тосте. Девушки расспрашивали Грабора о случае в аэропорту, интересовались его недавним и давним прошлым. Грабор отвечал скудно, к тому же ничего интересного в своей биографии не видел. Потом играли с высокопоставленными куклами, решили с ними фотографироваться. Переодевались и раздевались барышни легко, увлеченно себя демонстрировали, выдумывая разные эротические сочетания и ракурсы. Грабор отщелкал четыре пленки и по пути в постель открыл окна, чтобы выветрить запах конопли и перегара. Он удивился количеству пустых бутылок, выставленных в коридоре, — такие количества они могли отработать только с Большим Васом и его братьями. Как мы быстро сплотились, ухмыльнулся он.

Многодневная усталость, разбросанность, избыточность и театральность жизни последних дней все более располагали к чему-то простому; по крайней мере, нежному, человеческому. Животные ласки, это ведь именно человеческое: кошки не умеют гладить друг друга, у них нет такой гладкой кожи. Они свалились в постель, украшенные печальными улыбками, с плавностью падающего пуха, едва стоящие на ватных ногах. Разговаривать сил не было, их остатки уходили на то, чтобы раздеться и раздеть друг друга. С рассеянным любопытством Грабор освободил Ребекку от ее шорт, Толстая прижалась грудью к его спине и гладила бедра соседки.

— Какая хорошенькая, — шептала она, будто хотела убедить в этом и себя, и Грабора.

Ребекка мурлыкала, Лизонька начинала рассказывать свои сказки; Грабору нравилось, что он летит, что он ничего не обязан делать, что все происходит само собой, что все правильно и старинно. Они следили друг за другом с беззащитной и щедрой ревностью, Грабор несколько раз поймал на себе блуждающий взгляд Лизы, она смотрела на них с Ребеккой, пытаясь увидеть в них себя с Грабором. Она незаметно, с тщательной нежностью подталкивала его к ней, пыталась управлять его руками, тянула свою грудь к губам девочки, плевала на ладошки и размазывала слюни по соскам. Ребекка стеснялась, испуганно косила на незнакомый член, ждала разрешения хозяйки, — та помогла им обоим, закатив глаза в мазохистской радости.

— Мальчик-мальчик, смотри, какая хорошенькая.

Женщины радовались своей непохожей похожести: Грабор подумал, что они наверняка знают лучше, чем он, что сейчас чувствует каждая из них. Разные формы бедер, грудей, порнографическая контрастность причесок: они отражались друг в друге, проходили друг друга насквозь перед тем как упасть головами на его живот, бормоча улыбчивую невнятицу. По-кошачьи изгибаясь, выпячиваясь перед Грабором и друг перед другом с наибольшим бесстыдством, они вряд ли верили в реальность происходящего, но чувствовали, что их одиночества больше нет: что их любят, жалеют, гладят. Дрожа и перекатываясь вместе с ними, Грабор понимал, что его мужское самодержавие тоже исчезло, что он включен в другую стихию, что и ласковость, и ленивость передались ему от этих двух одурманенных женщин. Их лица, глаза, улыбки вспыхивали матовым светом, становились особенно обворожительными в последние моменты секса, вот это и нужно фотографировать. Только это, ничего прочего. Грабор думал про негра-Джозефа, он хотел отомстить, он хотел отомстить ему своим счастьем.

Лизонька отъехала первая, ушла в аут и, уткнувшись лицом в подушку, нервно вздрагивала. Она не понимала, где и с кем сейчас находится, повторяла имя своей подруги Полы, о которой Грабор знал, что та несколько раз ей позировала и имела какие-то физические отклонения.

— Я вошла и увидела, что ты с Полой, — говорила она. — И я остановилась и долго-долго на вас смотрела… На вас смотрела… А потом подошла и закрыла тебе глаза руками. Слышишь, Грабор? Закрыла тебе глаза руками.

Она могла вспомнить умершего танцора, раздавленных младенцев, эту кровь, смерть, визг — с ней такое случалось в постели, но сегодня все обошлось.

Обслюнявленные, исцелованные, они поднялись часа через два, Лизонька вспомнила, что у них осталось еще по рюмке.

Они сидели на кухне, молчали, барышни улыбались победоносно и виновато. Михаил Сергеевич примостился возле торшера, и пыль старомодного электричества сыпалась ему на плешь. Ботинок с него кто-то снял и затерял в пространствах дома: хотелось верить, что не навсегда. Вообще первый президент становился все более красив и жалок, девки с ним уже наигрались, испачкали помадой. Буш лежал у футона, тоже свернулся младенцем. Было грустно. Грабор поднялся, пробормотав:

— Скоро победят республиканцы. Мы с Попом всё ждем-ждем. Откуда в вас столько похоти? Вы с луны свалились?

Никакой злости в нем не было, просто хотелось жрать. Он кинул взгляд на Ребекку, и ему показалось, что, несмотря на ее красоту, на лице ее сейчас держится какая-то засохшая корка, изящная корка вместо лица. Он разлюбил эту барышню на мгновение, пока Лизонька листала газеты. Уже рассвело, соседка отправилась в душ, не допив своего коньяка. Толстая села к Грабору поближе, он обнял ее, потрогал пальцем за кончик носа.

— Не напудрен, — сказал бесшумно.

— Зачем ты в нее кончил? — спросила она. — Я тебе не нравлюсь? Ты разлюбил меня?

— Тебе нужно внимательней следить за сюжетом.

— Ай, какая разница, — согласилась Толстяк. — Ведь ты со мной, да?

— С тобой, только с тобой. Ты хорошая девица.