Зазвонил телефон, на определителе высветился номер Алекса Бартенова. Грабор потянулся к трубке, но оказалось, что это опять Колбаса, просила занять пятьсот долларов.

— Давайте его выкупим до суда, — сказала она. — Нам все потом вернется. Ну хоть что-то человеческое в вас осталось?

— Нет, ничего не осталось, — правдиво отвечал Грабор. — Эва, ты мою жену прости, она просто ревнует. Никто тебя не заложит. Мы ведь тоже продали свою родину ни за грош.

Из душа вернулась Ребекка с полотенцем на голове, на ее подбородке похабно висела капелька зубной пасты. Грабор вытер ее салфеткой и поздравил девочку с добрым утром.

— У меня аллергия от чужой спермы, — девочка почти не шутила. Толстая встала, аккуратно положив газетные складни на стол.

Грабор обернулся, потянулся к ней, удивляясь, что мир настолько вдумчив и механичен.

— Нет у меня денег, я их сам не делаю, — промычал он в телефонную трубку. — Потом позвоню, — он засмотрелся на живот Лизоньки, освещенный поднимающимся солнцем. — Эва, приходи, — сказал он. — Приходи — поговорим. У меня тут много дел… много лишнего.

— Дай мне сигарету. — Лизонька потянулась рукой к пачке, но тут же ее отдернула. Глаза ее округлились и побелели, ее передернула ненависть.

— У меня менструация началась!

Она толкнула Грабора, прошла в ванную комнату. — Эй, вы слышите меня? — Она триумфально захохотала, вышла обратно в обнимку с полотенцем. — Вы понимаете меня, дети мои? У меня началась менструация! О Господи! Еще этого не хватало! Все вон отсюда.

Бека еще несколько секунд хранила доверчивую улыбку, пока Лизонька металась, мчалась, перемещалась, куря сигарету, потом притушила ее о нераскрытое окно. Она села на футон, схватилась руками за голову, ее макияж был окончательно размазан и выплакан. Она прицепила себе на бюстгальтер какой-то значок (Амако, Техас — что-то наподобие). Ее действия становились все нелепей и диче.

— Ты изменил мне, подонок, — сказала она рыдая. — Я так тебе верила. Ты обманул меня на целый месяц. Я хочу ребенка. Я хочу ребенка от тебя. Зачем она тебе нужна? Мы бы были так счастливы. Посмотри на нее: ни жопы, ни надежды… Как ты мог? Я тебе верила. Я хочу ребенка. Нашего ребенка. Сволочи.

Ребекка незаметно пробиралась к выходу, накинула чужую куртку, подумала, что за остальной одеждой можно вернуться завтра.

— Пындец кама-сутре, — сказал Грабор.

Скрип неведомых железных суставов раскачивался над их головой. Грабор увидел во сне осенний сад, раскинувшийся под окнами его усадьбы. Ему снилось, что он проснулся от треска веток где-то на улице, испугался, что к дому пробирается поджигатель, и побежал босиком по скрипучему, липкому полу к окошку. Он судорожно пытался вспомнить, какие виды оружия есть в его доме. Кухонные ножи? Молоток? Он вспомнил, что ему подарили деревянную полицейскую дубинку старого образца: кто-то из полицейских забыл ее у Эвелины дома, когда забирали Алекса. Он сорвал ее со стены, подбежал к окну и стал вглядываться в голую пестроту садового ландшафта. Сад оказался просторным, почти бескрайним, облетевшие деревья были одинаковы, но формами стволов напоминали о растительном многообразии. Несколько невзрачных гипсовых скульптур виднелось в глубине аллей, картину портил целлофановый пакет, висящий высоко в ветках недальнего клена, и чьи-то старые кроссовки, скрученные шнурками и заброшенные на провод электропередачи. Грабор не мог вспомнить, с каких пор стал владеть таким огромным домом и садом, но его это не расстраивало: в саду кто-то рыскал, какой-то враг. Пожилая женщина в разорванных одеждах бродила по дорожкам его сада: она нарочно сходила на обочину и обламывала ветки своим, видимо, очень сильным корпусом. Она перемещалась быстро, но какими-то восьмерками, — разглядеть ее удалось не скоро. Он не осмеливался кричать, чтобы не разбудить Лизу. Он ждал, когда враг приблизится к дому. Странные одежды, похожие на обмотки мумии, плотный серый платок, обтягивающий ее маленькую головку. Грабор закричал только тогда, когда она появилась под окнами. Она подняла свое лицо не сразу, но когда подняла, Грабор увидел, насколько оно вызывающе ужасно. На плоском, пергаментном фоне идеально овальной формы размещалось четыре одинаковых по размеру дыры, изображающих глаза, нос и рот соответственно. Судя по их качеству, дыры были прожжены на этом лице раскаленным железным костылем или чем-то наподобие этого; следы огня еще не остыли и опоясывали органы ее чувств кольцами из волдырей в черной грязи. Она улыбнулась, издала протяжный и насмешливый звук, когда Грабор начал махать на нее полицейской дубиной в своем комедийном порыве. Он закричал, пригрозил, что спустится вниз, — и старуха быстрым шагом исчезла из поля зрения, только шаркнула напоследок по кустам лохмотьями.

Я прогнал смерть, подумал Грабор, хотя не знал точно, как та должна была выглядеть. Дэвлалэ! Слава Богу, что я прогнал смерть. Но эта догадка не принесла ему успокоения. Он почувствовал нарастание храпа своей жены: она шла вперед, мчалась, и столько в ней было безоглядности и силы, что в нее можно было поверить. Он стал подражать ее храпу, малороссийскому, родному: он ушел в ее сон и почувствовал на своей шкуре разбегание галактик и ничтожную малость этого мира. Он охватил его глазами и увидел другой сон, со своим другом, пришедшим из армии, хотя он пришел из смерти. «Ты умер? — спросил его Грабор. — Ты погиб, все говорят, что ты погиб. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны», — повторял он, пока не почувствовал, что Лиза ласково трясет его за голову, успокаивает, просит проснуться.

— Это ломки, мальчик, — сказала она. — Давай я тебя поглажу. Ты перепил вчера. Я уверена, что ты сделал это нарочно. У тебя длинное тело. Длинное волосатое тело. На такое тело интересно смотреть, когда оно трясется. — Она поводила своей грудью по его лицу. — Мужчины нарочно так нажираются, чтобы стать детьми. Посмотри, какая я свежая сегодня. Кто рисовал эту чушь? Это абстракция? Кто измазал мне помадой живот? Ты или эта шлюха?

Грабор с трудом открыл глаза: Толстая вся снизу доверху была изрисована шариковой ручкой, и он узнал в этих рисунках свой стиль. Карта не существующей более местности: эолийские, ионийские, дорийские и прочие греческие колонии, очертания которых могут появиться только у пьяницы во сне. Еще там были нарисованы черепахи и рыбы.

— Mare Libycum, — удовлетворенно сказал Грабор. — Mare Aegyptium. Меня вчера проняло. Mare Siculum. У меня до сих пор сохранилась историческая память. Ничего себе.

— Ты пишешь по-латыни?

— Я так сплю. А ты что, не могла воспротивиться? У меня теперь мыла не хватит. Живи так.

— Все нарисовано на твоей морде, Грабор. Ты — сволочь. Я тоже сволочь. Но сколько любви… Как называется это животное? Динозавр? Змею какую-то нарисовал, идиот…

— Это не животное. Это Пифон. Его убил Аполлон из лука. Я забыл пририсовать стрелу.

Грабор потянулся за ручкой, но Лизонька больно ударила его ладонью по пальцам.

Италийский сапог был выведен строго по животу женщины, Европа схематически держалась на ее грудях: большее внимание Грабор уделил молодым, кристаллизирующимся странам, еще не выпавшим в осадок: Россию и Америку Грабор с простотой мальчика уложил ей на плечи вдоль рук, обыкновенные плечевые татуировки. С Америкой получилось лучше: она поместилась двумя своими островами на ее левой руке и характерно изгибалась на уровне Панамского канала. Россию сделал до неузнаваемости маленькой, в виде бабочки на плече, но исчеркал свой рисунок очень подробно, буквами неизвестными, но приятными на вид.

— Это Тунис, — сказал Грабор и погладил Лизонькин живот. — Там Ганнибал вынашивает экспансионистские планы.

Лиза молчала, ее улыбка существовала почти на несуществующем лице и то лишь потому, что она успела накрасить губы. Пробуждение не принесло бодрости.