— Его звали Вайсбурд. Что ты несешь?

— Я признаюсь в любви, — сказал Грабор и высморкался. — Матросы выходят в город. Расстегивают воротнички, засучивают рукава, бросают шмайсеры в воду, кто-то так и гуляет. Вайс не снимает кортика до расстрела. А остальные разбредаются, кто группами, кто в одиночку, идут знакомиться с населением. И оборванные ребятишки бегут по улицам и кричат: «Немцы идут! немцы идут! они идут жениться!» А немцы идут и виновато улыбаются. Ну и всё.

— И я потом родилась, — добавила Берта снисходительно. — Ха-ха-ха. Приезжай в гости, Грабор.

Они стояли у железных перил городского пирса, всматриваясь в огни каменных нагромождений противоположного берега. Вырезанный в небе трепещущий от дуновения ветра контур последнего великого города втягивал своими порами в глубину своего бессердечия потоки удивленных дикарских душ. Перегар сладострастной водки и младенческой марихуаны, эта последняя защита от пресности поцелуя после рабочего дня, пытались хоть на несколько часов заставить забыть о чужом превосходстве. Манхеттен отражался скрижальными огнями в водах кругосветной реки и растекался в ней радужными нефтяными пятнами. Он падал в эту воду и, увлекая за собой растягивающийся в волнах овал луны, неуклонно сдвигался к востоку вместе с течением Гудзона. Распределенные в беззвучном аккорде прямоугольные отростки волнорезов с причалами, ресторанчиками, музеями, гуляками, черными педерастами, копошащимися во тьме на сорок втором пирсе, пытались замедлить это сползание, но в ответ обрастали волокнами водорослей и размокших газет. На берегу Форта Брэгга тоже пахло тиной увядания, деревянно стучали яхты, размеренно и легко ударяясь друг о друга крашеными боками; проходили мимо свадебные теплоходы, роняя обрывки вальсирующей музыки.

Рыбак в черной цигейковой шапке дернул спиннинг и, небрежно выкрутив катушку, вытянул из воды угря, извивающегося в свете уличной лампы. Он провел ладонью по его маслянистому телу, сжал змеиную голову рыбы и с точностью сапожника вынул крючок из ее бесчувственной глотки. Лизонька поспешила к нему, но он уже успел швырнуть рыбу обратно в реку. Обыкновенный рыболовецкий человек, ушедший от семьи об этой семье подумать: почему-то и Лизе, и Грабору хотелось поговорить с кем-нибудь совсем им незнакомым, представиться другими людьми, почувствовать себя в чужой шкуре. На них опустился покой после долгого чахоточного смеха. Они заговорили о диетическом питании, разумно и медлительно приводя доводы в его пользу, и Грабор вспомнил вкус вареного аспарагуса, брюссельской капусты и неочищенного риса. Они вели разговор с полной серьезностью, инстинктивно оставив наивное коварство своих национальных характеров. Им начинало казаться, что мужчина начинает прислушиваться к их доводам, сколько бы он ни повторял, что «автомобиль без бензина двигаться не может».

— Вы не знаете, как пройти на 127-ую Варик-стрит? — неожиданно спросил Грабор. Он озирался и не мог сообразить, где они сейчас находятся. Он спрашивал мужика, как ему дойти до своего собственного дома.

Лизонька поняла, что он не выдуривается. Он и раньше говорил ей, что не отдает себе отчета даже в том, что уже давным-давно живет в другой стране, на обратной стороне земного шара. Мир по другую сторону океана стал для него телевизионной фантазией безнадежности. Он был из тех людей, которые могут забыть собственный адрес и место своего рождения. Шум низко пролетевшего вертолета расшевелил затмение его мозга.

— Не пугай меня, мальчик. Или это опять твои шуточки?

— Я рекламирую нашу хату, — придумал он. — Пусть все знают и обходят ее стороной.

Стало еще темнее; вода, чавкая, пережевывала россыпи гальки; в городе длился его неиссякаемый товарообмен. Лизонька не любила ходить на дискотеки.

— Ты знаешь, у моей бабушки нет даже телефона.

— Но ведь она находит другие средства связи, — улыбнулся он.

— Это односторонняя связь.

В их глазах мелькнул остров в минуты заходящего солнца, когда плоские полосы света этажей башен и небоскребов смешиваются с его огнем, и над городом встает зловещее зарево исполинского праздника. После этой вспышки Грабор решил быть осторожнее, он действительно пошел гулять по соседним реальностям. Он сел на каменную тумбу и закрыл глаза.

— Что с тобой? Может быть, пойдем домой?

— Лизонька, у меня в голове запел хор имени Пятницкого.

Остров напротив горбился в матовом свечении. И Грабор вдруг подумал о его беззащитности перед их взглядами. Мы всегда можем прийти на этот пирс и смотреть на него глазами подвыпивших победителей, бахвалиться, голосить. Это как гигантский ручной зверь, священная гора, которая всегда доступна нашим капризам. Мы можем смотреть на нее и пить пиво, даже не задумываясь о том, что за всем этим стоит. Мы вольны видеть во всем свой собственный смысл, по своему усмотрению не знать названий небоскребов, парков, площадей. Мы можем играться с ним: навещать или не навещать. Вторгнуться, когда заблагорассудится, помчаться…

— Главное делать это врасплох. Это основной момент в любых отношениях. Ты ведь, Лизонька, тоже так поступаешь. Взяла — приперлась. Кто тебя звал?

Он вспомнил голод пришельца, с животной дрожью озирающегося по сторонам в большом городе, пугающегося идущих навстречу безмолвными рядами мутантов в шляпах, тюрбанах, ермолках, в черных женских чулках на голове. Вспомнил первый вскрик рябого, словно бритого шилом, турка-зеленщика, пронзившего это безмолвие как бычий пузырь. И теперь можно войти в звукоряды цоканья копыт, воя полицейских сирен и автомобильных сигналов, в гром барабанов, сладкого анархического хохота, сдержанного разговора. Ископаемые раковины и овощи на прилавках обозначали себя иероглифами, шевелящимися пауками. В ресторанах люди пили воду вместо вина. Любая пища казалась слишком дорога и любая женщина была желанна. Сверкающие, бесконечные, идеально плоские стены зданий не позволяли задрать голову, чтобы увидеть небо. Лепные сирены, ундины и тефнуты прятались под фасадами домов, вываливая омертвевшие языки. Подскальзываясь на извести испражнений, наступая на руки спящих в ночных парках бичуг, танцуя с метлою в руках в Китайском городе и мексиканцами среди мусорных баков, мы получаем неслыханный опыт освобождения. Ведь нас интересуют только собственные, полностью отработанные трагедии. Теперь можно войти куда угодно, в любую дверь, — стоит только кивнуть швейцару. Теперь можно встать на колени перед знатной дамой посередине Пятой авеню — и тебя поймут. Пройти мимо замерзающего пьяного человека, подняться по лестницам американских лувров, чтобы увидеть на холстах желтые цветы и чучела эскимосов в стеклянных шкафах: чем не обретение легкости? Обнаглеть до такого состояния, пока тело не начнет светиться, и потом ввалиться в рыбную лавку, вдохнуть в себя ее скользкий воздух и раствориться как соленый дымок.

— Главное чувствовать себя на своем месте, — сказал Граб.

Он завернулся в свои старые спальные мешки, подаренные ему когда-то какой-то синагогой, прижался к Лизоньке, радуясь обыкновенному теплу и крыше над головой. Над Манхеттеном вставало солнце. Ровная, размытая полоска красного света медленно просачивалась сквозь изрезанный архитектурный горизонт, горящие электричеством шпили башен блекли, над «Мидлтауном» клубилось два неподвижных дыма, сравнимых по высоте со многими зданиями. Казалось, что только что были раздвинуты кулисы, из оркестровой ямы слышится подготовительный гул. Вода приобрела иссиня-черный оттенок и набегала на берег маленькими торопливыми ступеньками. Солнце продвигалось к своей цели соразмерно со вдохом и выдохом наблюдателя. Возможно, оно уже выбралось наружу где-нибудь справа по борту и сейчас путалось в перекладинах и канатах Бруклинского моста. Никто никогда не знает, откуда должно появиться светило, — просто в какой-то момент становится ясно, что на дворе уже белый день и Манхеттен освещен, приняв на себя свет с востока. Он выходит из тьмы, как военный корабль. Он подставляет свои геометрические бока бьющему на него в упор свету, и его кубатура становится еще четче от распределения теней по вертикальным граням. Высота небоскребов определяется морфологией почв, и город отражается каждым своим строением под землей; главенствующие башни берут на себя граниты, которые подходят ближе к поверхности и повторяются в глубине такими же правильными четырехугольными обелисками; здания попроще отображают намывные почвы. И эта симметрия миров напоминает жутковатую сказку о городе, который исчез, оставив навсегда свое отражение на глади какого-то доисторического озера.