Майя радостно вскрикивает и бросается ему в объятия.

— Слава Богу, с этим разобрались. Ну скажет кто-нибудь что-нибудь про мою диадему? Я ходила с ней на работу в порядке исследования для статьи, и никто ничего не сказал. Мне уже начинает казаться, что она невидимая.

Гэвин смеется и спешит уверить Майю, что она и диадема просто замечательные. Потом он требует от нее обещания, чтобы в следующий раз, когда ее лучшая подруга решит сделать из него идиота, она его предупредила. Меня слегка обижает формулировка — это не я решила, а Джейн, — но против самой идеи я не возражаю и молчу.

Предотвратив в последний момент одно несчастье, я оглядываю галерею, чтобы проверить, не обидела ли «Модница» кого-нибудь еще важного. Выглядываю даже наружу посмотреть на протестующих, которые работают вовсю. Их подиум уже готов, и они репетируют свои речевки. Слава Богу.

Я подхожу к бару, чтобы выпить. Конечно, лучше бы не пить до официального начала приема, но мне не справиться. Последние события требуют чего-нибудь покрепче тоника. Они требуют вермута, двух унций джина с верхом и зеленой оливки с начинкой.

Поблагодарив бармена, я подхожу к Гэвину и спрашиваю его, не помочь ли ему одеть Иисуса от Шанель.

— Нет, у меня все путем, — говорит он уверенно и обертывает голову Иисуса шарфом. Он завязывает шарф под подбородком и надевает на статую большие солнечные очки. Внезапно Иисус Христос становится похож на Джейн Макнил, вышедшую на ленч.

Поскольку мне здесь делать нечего, я подхожу к сцене, которая приготовлена для квартета музыкантов, и сажусь на краешек. Комната выгладит нарядно и торжественно — белые скатерти на столах, мерцание свечей. Ясно, что что-то здесь скоро произойдет. Об этом говорит и доносящийся из кухни запах закусок — пирожков и крошечных корзиночек с крабовым салатом. Мы готовы к приему.

Я глубоко вздыхаю, делаю глоток мартини и жду следующей катастрофы.

Кристал Карпфингер хочет открыть в Нью-Джерси универмаг под открытым небом.

— В одном из этих шикарных местечек в пригородах. Мы замостим территорию булыжником и создадим точную копию Сохо. Южная сторона Принс-стрит: «Лицо Стокгольма», галерея Мими Ферц, «Оливы», Рейнштейн / Росс, Хэрриет Лав, «Складки на выбор» и так далее. Северная сторона Принс-стрит: «Риплэй», магазин «Мет», клуб «Монако», «Миоптика», «Кэмпер» и так далее. Если правильно расставить освещение и переходы, покупатели даже не заметят разницы. Они сэкономят на налоге на покупки за товары дороже ста десяти долларов — а что в Сохо стоит дешевле ста десяти долларов? — и им не придется иметь дело с дорожным движением в туннеле Холланд. Так и так ситуация выгодная, — говорит она тоном обыденной беседы. Но это не обыденная беседа; это первый акт ее моноспектакля. — Мы назовем его Co-Эхо. — Тут следует пауза для смеха.

Я не смеюсь, хотя вежливо улыбаюсь, и оглядываюсь в надежде, что кто-то спасет меня от жены владельца галереи. Майя стоит в трех дюймах от меня, разговаривая с модной особой в черном, но сейчас от нее толку мало. Она слишком захвачена рассказом своей собеседницы, чтобы переживать из-за того, что я умираю от скуки, и реагирует на мои умоляющие взгляды так, будто я просто незнакомка с нервным тиком.

Гэвин тоже недалеко от меня, но и он не спешит меня выручить. Он здесь, и он изображает любезного хозяина, но вовсе не прочь понаблюдать за моими мучениями. Кристал Карпфингер на Иисусовом приеме чуть ли не хуже, чем отмена приема.

Жена владельца галереи начинает второй акт спектакля — как узнать жителя пригородов за сто шагов, — и я хватаю за руку проходящую мимо официантку. Она удивлена моим вниманием и пытается от меня отмахнуться как от мухи, но я держусь крепко.

— Простите, как вы сказали? Музыканты отказываются играть, пока из сластей не уберут все зеленые драже М&М? — Не успевает официантка опровергнуть меня, как я поворачиваюсь к Кристал. — Мне надо идти. Проблемы с музыкантами. Вы же знаете, как сложно с артистами. Темперамент — дело такое: казалось бы, они нормальные взрослые люди, но за секунду могут превратиться в беспомощных младенцев. Вы же понимаете, правда?

По ее лицу видно, что она ничего не понимает, — словно бы у нее под носом наперсточник быстро переставил три наперстка. Пока она пытается найти монету, я спешу на другую сторону комнаты. Беру бокал содовой и пирожок с кальмаром и тихо встаю в углу возле Иисуса в голубом, от Бэджли Мишка. Я как раз наблюдаю за толпой, когда Джейн трогает меня за плечо. В комнате полно людей, но она с легкостью меня находит, будто у меня в зубе электронный жучок.

— Виг, ты должна была контролировать прессу, — говорит она сердито, перекрывая шум разговоров. Какая-то женщина, пробираясь у Джейн за спиной, толкает ее, белое вино из бокала Джейн проливается прямо на мое шелковое платье. Джейн не извиняется. Она слишком на меня сердита, чтобы тревожиться о моем счете из химчистки. Я не должна была стоять здесь, пока Париж горит. На самом деле горит только ее гнев: фотографы снимают Гэвина на фоне флага Карпфингеров. Это недопустимо.

Джейн спешит прочь, расталкивая толпу плечами, и я медленно иду к зоне прессы. Комната набита людьми, чтобы пересечь ее, приходится пробираться между светскими дамами и художественными критиками. Огромная толпа, сверкающая и неожиданная, пришла сюда поддержать свободу слова. Они защищают первую поправку к конституции и позируют фотографам, проталкиваясь через сердитую толпу на улицах. Здесь не Китай в начале прошлого века, и демонстранты не участники восстания боксеров, но ощущение такое, что галерея — это миссия в осаде. Снаружи демонстранты скандируют речевки и выкрикивают оскорбления, а мы стараемся их игнорировать, будто у нас пикник на краю шторма.

Гэвин стоит перед полотнищем с эмблемой галереи, так что с какого угла ни фотографировать, видно либо К-А-Р, либо И-Н-Г-Е-Р. Наш более приспособленный к съемкам флаг — слово «модница» на нем повторяется сорок четвертым кеглем от одного угла до другого — на соседней стене, всеми забытый. Гэвин должен стоять между ними, но он не в духе и не желает слушаться. Когда он смотрит на меня, то улыбается краешками губ. Самодовольный ублюдок.

Джейн стоит за мной, подталкивая меня в спину.

— Иди же. Исправь это, — говорит она, будто это простая проблема вроде неровной каймы или плохо вкрученной лампочки. — Иди же.

Я оглядываюсь, жалея, что здесь нет Кейт, Сары или даже Эллисон. Это их план; и проблема тоже должна быть их. Но теперь это моя проблема, и, обдумав ситуацию, я понимаю, что выход только один: нужно состроить из себя идиотку. Глубоко вздохнув, я прохожу за спиной у Гэвина, спотыкаюсь и хватаюсь за флаг, чтобы удержаться. Мы оба падаем на пол — флаг с куда большим изяществом и энтузиазмом, чем я, — а Анита Смизерс спешит поставить Гэвина в нужное положение. Она не хочет, чтобы ее клиента затмил неуклюжий редактор.

Как только справедливость восстановлена, Джейн спешит к Гэвину и переводит внимание на себя. Она даже не губка, она настоящая пиявка, и каждое мгновение, которое она высасывает, отнято у кого-то другого. Джейн счастливо улыбается, флиртуя с репортерами и объективами камер, но об искусстве она не знает ничего — она только что назвала Родена величайшим современным художником, — и я стою и смотрю, как вздрагивает Гэвин.

Стремление Джейн быть в центре сцены пылает ярким пламенем и не имеет никаких пределов. Она будет стоять на этом наскоро собранном подиуме, пока рабочие не унесут его, а менеджер не запрет двери. Я не рабочий сцены и не думаю, что смогу поднять Джейн, но все равно решительно приближаюсь к ней. Мы уже довольно отобрали у Гэвина, и я хочу оставить ему хотя бы это.

— …а если бы мне понадобилось сравнить его с одним-единственным художником двадцатого века, я бы назвала Сера. У них похожая чистота линий, — объясняет Джейн, привлекая типичное клише «Модницы», хотя «Воскресенье в парке» не современный диван и не платье от Калвина Клайна.