— Ладно, — говорю я вежливо, будто собираюсь сегодня первым делом заняться покупкой нелегального оборудования для слежки. Как бы не так. Я позвоню Джорджу на случай, если Джейн проверит, но не собираюсь весь обеденный перерыв бегать по Нью-Йорку в поисках шпионских камер и крошечных микрофонов, которые могут пролезть в игольное ушко. Посижу несколько дней тихо, а потом доложу Джейн о деталях выдуманной интриги, чтобы ее успокоить.

— Мне нужны регулярные доклады, — говорит она, продолжая давать указания. Я уже двадцать три минуты сижу у нее в кабинете, и все это время она отдает мне указания — позвони рестораторам, назначь встречу с Анитой, пошли факс в галерею Карпфингера, напиши текст для пресс-релиза «Позолоченной лилии». За последние несколько недель я превратилась в адъютанта Джейн. Несмотря на должность старшего редактора, меня запрягли в работу ассистента. Это совершенно неудивительно — именно так Джейн обращается с людьми, которые, как она считает, принадлежат ей душой и телом. — Мне нужно знать о ней все. Что она делает каждую минуту и каждый час. Знание — сила. Теперь, когда Мардж знает, что я улучшила ее идею, она будет кипеть от гнева. — Джейн вздрагивает от удовольствия, настолько ее радует образ взбешенной Маргерит, у которой из ушей пар идет. — А теперь брысь. У меня есть дела поважнее, и ты мне мешаешь.

Я выхожу из ее кабинета и прохожу мимо Джеки, которая притворяется, что читает докладную записку; на самом деле она высчитывает, сколько я совещалась за закрытыми дверьми с ее начальницей. Джеки обижается на то, что я столько времени провожу с Джейн, и убеждена, что я хочу отнять ее должность. Мысль о том, что кто-то захочет еще один тур отработать с Джейн, настолько смешна, что я улыбаюсь. Но Джеки думает, что я самодовольно ухмыляюсь, и с горькой обидой смотрит мне вслед.

Алекс хочет знать, зачем я держусь за «Модницу».

Сорок пять минут он терпеливо слушает мои жалобы на мстительность Джейн, пустоголовость Дот и общую пустую беготню за знаменитостями, в которую превратилась моя жизнь за последние пять лет. Потом наклоняет голову вбок, спокойно меня рассматривает и задает очевидный вопрос: почему? Почему я это терплю? Почему я не двигаюсь дальше? Почему я поливаю, подкармливаю и окружаю заботой и любовью семена своего недовольства?

— Ну, любовь — это уж слишком, — защищаюсь я.

— Почему я здесь торчу, понятно. А тебя-то что держит?

На этот вопрос есть несколько ответов, и я все их тщательно обдумываю, пока мы ждем заказанную еду. Правда в том, что я существо инертное. Следующая правда — не знаю, чем хочу заняться в жизни, так что пока можно и оставаться на месте. Потом идет правда о том, что я боюсь перемен — как бы не попасть из огня да в полымя. Но это все не для ушей Алекса. Алекс — слишком новое явление в моей жизни. Его запах, его смех, ощущение его губ на моей щеке — все это еще сияет как начищенные серебряные канделябры, и я не хочу слишком скоро их испачкать, не хочу обнажать свою инертную, пассивную и пугливую природу. Пусть он зацикленный и у нас нет будущего, я все же хочу произвести хорошее первое впечатление.

— Ты когда-нибудь слышал о Петере ван Кесселе? — спрашиваю я, начиная подробный рассказ об этом таланте и своих планах на серию статей. Это звучит так, будто я меняю тему, но на самом деле, возможно, именно из-за ван Кесселя я и остаюсь. Теперь мне мало работы в более комфортной обстановке. Мне мало свободы от мелочного деспотизма Джейн. С моих глаз упали шоры — отчасти благодаря Майиным двадцати миллионам стадий горя, — и теперь я хочу дать миру больше, чем список десяти лучших шампуней. Вот за этим мне и нужна Маргерит. На ней держатся мои надежды.

— Звучит интересно, — говорит Алекс, когда я заканчиваю вкручивать ему парадную версию себя — активную, находчивую и творческую. — Джейн такое точно не заинтересует. Когда я только взялся за работу в светской хронике шесть лет назад, то пытался включать события вне натоптанной тропы — важные события, которые не поддерживались знаменитостями, — и Джейн меня немедленно заткнула. Хотя нет, заткнула — это, пожалуй, преувеличение. Вернее сказать, она меня вообще не услышала.

Официант приносит две тарелки чизбургеров и ставит между ними еще тарелку картошки фри с пылу с жару. Мы сидим в забегаловке в Ист-Виллидже, где подают лучшие гамбургеры во всем Манхэттене. Я впервые повела Алекса в одно из своих любимых местечек — до сих пор все свидания планировал он. Не знаю почему, но сегодня утром я проснулась, полная решимости разделить с ним что-нибудь из того, чем наслаждаюсь я.

— Так ты поэтому решил вернуться к учебе? — спрашиваю я.

Он не первый, кого Джейн заставила сбежать, хотя, насколько я знаю, он первый зацепился за место.

— Нет, я не против, когда Джейн меня игнорирует. Ты же знаешь, мне это пригодилось.

— А когда тебе впервые пришла в голову схема «Поможем-Алексу-стать-архитектором»?

Он переворачивает бутылку над тарелкой и ждет, пока из нее выльется кетчуп. Потом ставит ее обратно.

— Не знаю. Это не было сознательным решением. Я начал проходить по курсу в семестр, потому что оплата учебы числилась в льготах и глупо было ею не воспользоваться. Каким-то образом я оказался на курсе рисования, и там был отличный преподаватель, который посоветовал мне попробовать себя в архитектуре. — Он пожимает плечами. — Сам того не заметив, я вдруг стал учиться в «Купер юнион» почти по полной программе, а в перерывах между занятиями отвечал на звонки авторов. Говард помогал, но до появления Делии это был настоящий сумасшедший дом. А ты?

Поскольку я зря трачу льготу на оплату обучения и у меня нет Делии, которая облегчала бы мне жизнь, я смотрю на него, не зная, какого ответа он ждет.

— Я?

— Да, как ты здесь оказалась? Ты всегда знала, что хочешь быть грязекопателем[15]?

От одной мысли о том, что я грязекопатель, мне становится смешно. Я круглые сутки имею дело с дерьмом, но это вовсе не значит, что я раскапываю какие-нибудь скандалы.

— Я не знала, кем хочу быть, когда переехала сюда из Бирливилла, штат Миссури, с двумя чемоданами и вырезками моих бесподобных статей из «Бирливилл таймс». Я просто хотела работать в шикарном месте. «Модница» показалась тем, что нужно.

— Берегись своих желаний, ибо они могут и сбыться, — замечает он.

Я мудро улыбаюсь, показывая, что многому научилась, но самую большую свою глупость оставляю при себе. Когда-то я верила, что шик, как пыльцу фей, можно подцепить, если держаться к нему поближе.

— Бирливилл, да? — спрашивает Алекс, ища информации о моем прошлом. Оно у меня не особенно богатое, но я все равно несколько минут разглагольствую о Бирливилле: население 1244 человека, половина из которых потомки зерновых магнатов Бирли, основавших город в 1873 году. Хотя мы с Алексом за последние несколько недель часто встречаемся, о прошлом до сих пор не разговаривали. Обычно мы цепляемся за настоящий момент. Так обычно и бывает с зацикленными мужчинами — если у тебя нет прошлого, ты не можешь иметь будущего.

— Там был только один светофор, в центре города, и возле него останавливались, только когда сдавали на права. В остальное время это было украшение, вроде мигающего стакана с мартини перед входом в местный бар, — говорю я.

В ответ на историю о моей короткой бесславной карьере в молочном кафе («Поменьше накладывайте мороженого, миз Морган!») Алекс рассказывает о своем детстве в пригородах Нью-Джерси. Он милый и забавный. Наконец мы собираемся уходить. Он платит, несмотря на мои протесты, и провожает меня домой.

Когда мы подходим к моей двери, я останавливаюсь, крепко сжимая ключи. Инстинкт подсказывает мне пригласить его зайти. Инстинкт подсказывает мне отпереть дверь и броситься к нему в объятия, но я пытаюсь хоть раз проявить мудрость.

Алекс опускает голову и целует меня. Губы у него мягкие, и я наклоняюсь к нему поближе. Я обвиваю руками его шею. Я запускаю руки к нему в волосы. Я знаю, что надо бы отодвинуться, но его поцелуй заглушает голос, вечно гудящий у меня в голове — насчет его эмоциональной замкнутости. Его мягкие губы заставляют этот голос замолчать, и я забываю о мудрости.