– Инга Штарбе, ученица Джазмин Гарбуш.
Пока они друг за другом говорят, чувствую себя странно и неуютно: зритель-то у них один-единственный – я.
– Вопросы есть? – обращается к младшим коллегам Джазмин.
– Да! – Инга чуть было не поднимает руку, словно в школе за партой. – Олимпия, почему у тебя сейчас сразу двое наставников?
Ага, мне тоже интересно. Было бы интересно, не находись я в таком положении.
– Госпожа Текуса Ванха уже не в том возрасте, чтобы путешествовать зимой по Лесу, поэтому она передоверила мое обучение в полевых условиях своему прежнему ученику. – Ола отвечает тем шелковым голосом, каким глянцевые девочки в магазинах зазывают попробовать крохотный бутербродец с новым сортом колбасы или малюсенькую розочку из шоколадного крема.
– И вопрос к Валеасу. – Инге все неймется, а мне уже совсем худо, судили бы поскорее. – Зачем понадобилось убивать тех солдат, да еще так жестоко, если ты мог просто уйти от них и прикрыть мороком свою заимку, раз уж не захотел им помочь?
В другой ситуации он бы отмахнулся или вовсе не удостоил ее вниманием, но сейчас, по правилам суда магов, обязан ответить на вопрос «уважаемой коллеги».
Джазмин порывистым движением сует руку в карман накинутой на плечи шубы, за портсигаром в виде двустворчатой раковины, но спохватывается – курить в салоне фургона воспрещается – и сцепляет в замок худые пальцы, беспокойно щурясь. Как будто она знает, в чем дело, и не хочет, чтобы об этом говорили вслух, но в то же время вмешиваться не собирается: будь что будет.
– Если я встречаю в Лесу бешеное животное, я его убиваю, – спокойно сообщает Валеас, откинувшись на мягкую спинку диванчика.
– Это были такие же люди, как ты, пусть и не способные к магии! – Инга почти шипит.
– Не такие же. Не возражаю, я злодей с отвратными манерами, мне об этом уже говорили, но раскатывать гусеницами вездехода в кровавую кашу малолетних детей – это даже для меня был бы перебор.
Господи, я не сразу понял, что он сказал. То есть слова по отдельности понял, а общий смысл – нет. Когда наконец дошло, ухватился за край стола, словно за перила перед бездонным провалом. Что он несет, не может такого быть! Не может ведь, правда же?
– Это неправда, – вторя моим мыслям, произнесла слегка побледневшая Инга. – Это невозможно…
– Возможно, – негромко и грустно возразила Джазмин, по-птичьи нахохлившись в своей серебристо-черной шубе. – Когда мы ходили на поляну, я считала в том числе эти образы, но рассказала только капитану, с глазу на глаз. Поэтому у меня к Валеасу аналогичных вопросов нет.
– Их бы тогда преследовали как преступников… Где оно случилось?
– В четырех днях пути к юго-востоку отсюда, в стойбище Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях. – После короткой недоуменной паузы Валеас пояснил: – Я перевел, оригинальное название ни о чем вам не скажет.
Я чуть не выпалил, что нет же здесь никаких поселений на много дней во все стороны, однако вовремя вспомнил, что мне полагается помалкивать, пока не спросили. А Инга потрясенно промолвила:
– Так ты говоришь о кесу?! Уф, а я-то подумала… Мы воюем с кесу, и солдаты просто выполняют свой долг. Надеюсь, ты не кесолюб?
– Тот, кто просто выполняет свой долг, иногда может наделать дряни похлеще, чем отдельно взятый злодей с отвратными манерами, – вполголоса заметила Олимпия.
– Кто для вас важнее – свои соплеменники или серые твари? Вы же вроде бы люди!
– В Девятицветной Изморози на Лиловых Ветвях я до недавних пор снегоступы на сгущенку выменивал. Хорошие там делали снегоступы. А теперь, если Ола сломает последнюю пару, придется тащиться в другое стойбище, две недели туда и обратно.
– Значит, ты убил людей из-за снегоступов?! Знаешь, как ты после этого называешься? Живи с кесу, если ты предатель-кесолюб, а к человеческим территориям близко не подходи! И кто тебе позволил сгущенку им отдавать?!
Инга любит сгущенку. За живое задело… И лихо это она ему запретила, особенно если учесть, что без помощи лесных нам отсюда не выбраться.
Валеас даже не усмехнулся, глядит на нее, как на вешалку или кухонный табурет, с унизительным безразличием.
– Разве тебя не учили тому, что надо хранить верность своему народу?
– Народ – довольно сложная структура с уймой слоев, ячеек, уровней. – Смотри-ка, все-таки снизошел до полемики. – Ты считаешь себя колдуньей и не знаешь таких вещей? Скажем так, разные элементы этой структуры вызывают у меня разные реакции, от рвотной до «ладно, пусть оно будет».
– И ты готов сменять нашу сгущенку на кесейские снегоступы?
Обо мне, подсудимом, они забыли. Им и без меня интересно.
– Почему нет?
– Это называется предательством, понял?
Джазмин подняла длинные лаково-черные ресницы – как будто в течение нескольких мгновений она была не здесь и даже успела поймать обрывок какого-то далекого сновидения – и устало, с хрипотцой, произнесла:
– Инга, ты никогда не задумывалась о том, почему караванщики недолюбливают лесную пехоту?
– Еще бы, штатские и военные!
– Нет, милая, это не сводится к популярным анекдотам. Проблема в том, что мобильная и хорошо вооруженная лесная пехота нападает на поселения кесу, а те потом нападают на непричастные к этим делам караваны Трансматериковой компании.
– Да они бы в любом случае нападали на караваны!
– Мы как будто собирались судить этого несчастного парня? – игнорируя распалившуюся Ингу, обратился Валеас к нашей наставнице.
Сам ты несчастный. Этого я тебе тоже не забуду.
Джазмин кивнула, тряхнув волнистой иссиня-черной гривой, и повысила голос:
– Призываю уважаемый суд к тишине!
Уважаемый суд заткнулся, и теперь четыре пары глаз уставились на меня. Хорошо, что сижу, а не стою, а то колени сами собой мелко затряслись.
– Обвиняемый, представься и расскажи о своем проступке.
– Матиас Лугони, ученик Джазмин Гарбуш. – Слова еле проталкиваются через горло. – Я убил своим невмешательством двух человек. И я заблудил наш караван… То есть заплутал караван…
– Заплутил, – подсказывает Валеас, и я, как дурак, чуть за ним не повторяю.
Он смотрит насмешливо, Ола – удивленно и с неожиданной для нее серьезностью, Инга – с недобрым торжеством, словно подтвердились ее давнишние ожидания. Осунувшееся янтарно-желтоватое лицо Джазмин сохраняет подчеркнутую бесстрастность, из всех четверых она единственная похожа на судью.
В каком-то смертном оцепенении наблюдаю, как она вытаскивает из мехового, одной масти с ее шубой, ридикюля плоский темный флакон и три коньячных наперстка в красновато-радужных переливах. «Зелье проникновения», так положено. Если я совру, меня тут же застукают. Можно, конечно, закрыть свой разум, мы с Ингой уже научились, но это не одобряется, и я, в конце-то концов, сам захотел, чтобы меня судили.
А вот это уже из разряда весьма хреновых неожиданностей… За рюмками с зельем потянулись Ола с Ингой – и Джазмин. Понятно, вымоталась до такой степени, что ей сейчас без специального стимулятора не обойтись, но почему Валеас не пьет? Ответ единственный: он в гадком снадобье не нуждается, и так менталист. Ну почему, а? Где справедливость?
– Ее нет, Матиас, – негромко и небрежно замечает лесной колдун.
Глядит с обидной иронией – но все же как на человека, а не на табурет, который надо бы снести на помойку.
Неожиданно меня осенило. Ору ему мысленно: «А то, что ты сделал с теми солдатами-палачами, – что это, если не справедливость?!»
Уел я его или нет, узнать так и не довелось, потому что Инга вскакивает и орет на меня – уже вслух:
– Ты дурак и предатель, Матиас, что ты себе позволяешь думать?! Да ты за одно это преступник!
– Уважаемый суд, прошу соблюдать протокол, – утомленно дотронувшись кончиками пальцев до висков, говорит Джазмин.
– Так он же только что подумал…
В жизни не видел такого чокнутого суда. Когда я трудился на складах, дважды присутствовал на подобных мероприятиях в качестве зрителя: в первый раз судили магичку, замешанную в хищении крупной партии какао-бобов, а во второй раз парня, нарочно сгноившего огурцы, на которые наводил сохраняющие чары его недруг. Там все было честь по чести, без балагана.