— Вы откуда идете? — спросил Журавлев, когда обмен состоялся.

— С кудыкиной горы, — я махнул рукой.

— На Песчанке были? В сентябре, вероятно, там станет работать поисковый отряд.

Я отвернулся. Вспоминать о Песчанке не хотелось.

— Пустые идем, — сказал младший брат.

— Плохо искали! На левых притоках есть выходы пластовых фосфоритов. Скупые выходы — вот в чем дело! А в высыпках фосжелваки, фосгальку встречали?

— Встречали. Точки наблюдения под конец не отмечали, ничего не описывали… Плутали.

— Чего скисли? Пустые идете? Эка беда! У геолога ноги и любопытство — дело не последнее.

— Что толку от наших хождений?.. Какие мы геологи… — насмешливо возразил я Журавлеву.

Подошел шофер дядя Вася Петренко, сказал:

— Можно ехать.

— Скисли, сопляки!.. Жура-жура-журавель, жура, ноги не жалей…

— Слышали… Отец домой собирается? — спросил я.

Журавлев работал главным геологом кос-истекской партии, мой отец — начальником.

— Не скоро, Димка…

— Как дела у вас?

— Неважнецкие. Не лучше ваших. Я сейчас из управления. Очевидно, не дадут довести дело до конца. Фосфоритов-то много, только они разбросаны. Какие отложения по Песчанке?

— Местами нижний альб отличали, морской… — ответил я. — Серые глины, кварцевый песок, щебенка бурого железняка… Минералогию плохо знаю… Нечего, видать, ноги маять без толку.

«Все ищут, — с удивившим меня злорадством думал я. — Ищут, и без толку. Даже смешно! Мне в степи осточертело. Искупаться и спать…»

Меня разбудили толчком в бок. Братья Шпаковские и Журавлев, задирая подбородки в небо, горланили «Жу-ра-жура-журавель…». Этой песне Журавлев научил меня давно. Верно, потому, что он вечно напевал про журу, который не жалеет ног, мы звали его Журой. Он и в самом деле походил на журавля — сутулый и длинноногий.

— Что у вас с рукой? — спросил я у него.

— Сломал, Дим. — Журавлев поднялся, заправил выбившуюся из брюк ковбойку. — В Кос-Истеке буду к ночи. Что отцу передать?

— Скажите: жив, здоров. А вы не подбросите нас хоть до дороги? Яшка едва тянет.

…«Газик», вскидывая зад на неровностях, умчал нас дальше в степь.

Вечер. Белый табак на клумбе пахнет так, что грустно и в голове неясно. На столбе у ворот желтый шарик электрической лампочки. Я сижу на крыльце. Стукнули ворота, мимо проходит Яшка с бидоном молока, говорит:

— Опять беляши и компот…

На поезд мы опоздали. Тетя Вера снова ищет человека, который бы доставил Яшку в Ленинград. Яшка рад и не рад отсрочке и днями не отходит от меня.

Компот варили у Деткиных целыми тазами и день-деньской жарили беляши. Такое впечатление, будто наши соседи сию минуту встали из-за стола и дожевывают на ходу.

Мама, «накрутив мне хвост» за Яшкины обмороки, уехала снова на две недели в степь к своим нивелирам, теодолитам и рейкам. Перед отъездом она побывала у Деткиных. Там ей попытались скормить сковородку беляшей и согласились присматривать за мной, что означало: я должен аккуратно являться в девять часов завтракать, в два обедать, в шесть полдничать и в восемь ужинать.

Накануне смерти Яшкиной мамы наша семья перебралась из финского домика на 3-й Геологической в новый двухквартирный дом с общим двором. Во второй квартире поселилась семья главного геолога Жаманкайской экспедиции Деткина, состоявшая из Деткина-папы, толстой тети Веры и их сына, девятиклассника Николая. Николай мне нравился: знает все, чего ни коснись, к тому же зовет меня «стариком», как равного.

— Дима-а-а!

Зовут ужинать. Я плетусь в угол двора, где поставлен массивный, сколоченный из теса стол. Деткины в сборе.

Толстая тетя Вера, мать Николая, бросает вилки и ложки на стол, покрикивает на Яшку:

— Не возись! Сиди смирно! И в кого ты такой несерьезный, прости господи! Тоже мне геолог! Ха! В степь! Мало без него в степи шатаются! Им за это деньги платят! А тебе чего там делать?

Яшка неловко улыбается и одергивает рубашку. «И чего он терпит? — злюсь я на безответного Яшку. — Бедный родственник!»

Тетя Вера, запахивая на ходу полы халата, снует между сараем — там летняя кухонька — и столом, теперь она ругает строителей, выкопавших траншею вдоль улицы, — тянут водопровод:

— Им все равно! Им все равно, что человек может ногу сломать! Ох, что делается у нас! Ну никакого порядка! Никому дела нет!

Я готов запустить ложкой тете Вере в спину.

Затем она ругает торговых работников, которые воруют налево и направо, потому что честных людей на свете давным-давно нет. Каждый тащит. Каждый живет только для себя.

— …Вы видели, какой огромный строят элеватор? — обращается к нам тетя Вера. — А чего в него сыпать, спрашивается? На целине-то, говорят, — тут тетя Вера почему-то говорит шепотом, — столько хлеба уродилось, что не собрать! Вот увидите, элеватор выстроят, деньги угробят, а зерно не соберут. У нас всегда так!

— Автор проекта элеватора явно стремится нажить авторитет путем технического авантюризма, — откликается Николай. — Только как бы не рухнуло это сооружение. Говорят, такой случай у него уже был. Здание, которое он построил, село. Теперь строит какой-то ненормальный элеватор. Никак не угомонится, карьерист.

— Я же и говорю! — ликует тетя Вера. — Конечно, этот элеватор повалится. Что ты скажешь, Сашенька? — обращается она к Деткину-старшему.

Деткин-старший, главный геолог экспедиции, тучен подобно жене. В сумерках я вижу его белым пятном на другом конце стола. Деткин-старший разбивает молоточком косточки урюка. Последнюю косточку, видимо, он не до конца расколотил, теперь сунул ее в рот и, морщась — у него плохие зубы, — разгрызает.

— Идея фикс! — наконец говорит он.

Ему лень участвовать в разговоре. Скорее он просто не любит высказываться, потому как молчание — золото. По привычке и дома старается молчать. Следующая косточка разбита с одного удара. Он доволен, оживляется, бросает ядрышко в рот и добавляет:

— Этот строитель, должно быть, помешан на какой-нибудь идее. Люди, имеющие собственную идею, заметнее.

Николай подталкивает меня локтем, смеется:

— У Журавлева тоже идея фикс?

— Конечно! — подтверждает тетя Вера.

Она вытряхивает из моей чашки на стол огрызки фруктов, копается в них толстым пальцем, отыскивает косточки урюка, смахивает их в пригоршню и несет Деткину-старшему. Встает, опершись на спинку его стула, и повторяет:

— Конечно, у Журавлева идея фикс! Иначе бы он по-прежнему ходил в главных геологах, а не мотался по степи.

Мы с Николаем сидим на крыльце. Деткин-старший стучит молотком. С его лица сошло обычное выражение сонливости. После ужина он неизменно колотит кости, собранные за день тетей Верой.

— А ты знаешь Журавлева? — спрашиваю я у Николая. И я рассказываю ему о Журе. — Чудак он! Выдумал какую-то теорию залегания местных фосфоритов. Она себя не оправдала, вот он и полетел с места главного геолога. Отца назначили на его место. Журавлев не утихомирился, ползает теперь на коленках по степи, пытается доказать свое. Лет пять назад он работал с отцом в Поволжье…

Над черными массами карагачей прорезался голубой, в желто-зеленой опушке месяц. Над двором носится летучая мышь. В парке играет вальс духовой оркестр. Мы сидим, тесно придвинувшись друг к другу. Я чувствую сквозь рубашку теплоту сильного плеча Николая. Николай рассеянно посвистывает и покусывает зубочистку:

В противоположной стороне двора бродит Яшка, что-то разыскивает в темноте, жужжит фонариком и горланит:

Яшка знает уйму песен о джунглях, ковбоях, пиратах, мустангах. Поет он их, добавляя свои слова или, наоборот, выбрасывая целые строки. Толкует песни как ему вздумается. Это почему-то злит Николая.