— Сколько туда?..

— Километров десять-пятнадцать. Мы не туристы, — говорю я. — Любопытно!

— Только при чем тут бедняга Деткин? За что мы его с собой потащим? — бурчит Журавлев. — Натяни рубашку, сгоришь. Черен ты, Димка, как зулус. Признайся, Жура, Деткину ковылять туда двадцать пять километров. И обратно столько же…

— Это ему за неверие, — своим доводом я кладу Журавлева на лопатки.

Он указывает пальцем в землю — сдаюсь.

Деткин перебирается к нам.

— Не вижу ничего веселого в нашем положении, товарищи.

— Вспомнили вашего племянника Якова. Значок его нашли…

— Черт знает что! — недоумевает Деткин. — Как он сюда попал?..

Мы скупо объявляем Деткину о перемене направления, не договаривая, почему мы уходим в противоположную сторону. Он равнодушно кивает.

— Умные мы с тобой люди, Коршунов, — говорит мне Журавлев на следующем привале. — Жестокие мы с тобой люди. Этак можно всех Деткиных извести! Сомневаться будет некому.

— Километров пятнадцать прошли, если не больше. Яшка не мог обронить значок в соседней балке? — спросил Журавлев под вечер. — Ну-ну, командор, не сердись!

Мы до сих пор не встретили в балках ни одной ямы с водой. Июль нынче свирепый. Ямы высохли, дно их покрыто глинистой коркой, струпьями, неслышно рассыпавшимися под ногой. А если я попусту веду с собой Журавлева и Деткина в придачу?.. Вот спектакль он нам закатит! Не хуже тети Веры…

За поворотом — горловина следующей балки. Узкая, с крутыми склонами, скорее овраг, чем балка. Ровное днище. Несколько плит скученно торчат на склоне. Я, спотыкаясь на ровном месте, бегу, обгоняю Журавлева и грудью падаю на тупое ребро плиты. Лезу в карман, нашариваю обломок, пролежавший на моем окне месяц. Обломок летит на землю.

— Фосфоритные?

— Да… гляди-ка… Отчетливое обнажение… Верно? — поворачивается Журавлев к Деткину.

— Что? — тот валится рядом с плитой, принимая наш разговор за сигнал к привалу. Он не понял бы нашего ликования и нашего коварства, не дерни меня повторить:

— Плиты! Взгляните, фосфоритные?

Он, трудно соображая, понял.

— Мы тащились сюда из-за этих плит?

Он наверняка с той минуты считает нас ненормальными.

— Пластовые фосфориты, морского происхождения, кембрийский период… — Деткин, оказывается, иногда шутит. — Эти плиты возьмете с собой? Я помогу вам дотащить их.

— Помните аксакала? — спросил я у Журавлева.

— Дорогу к мазанкам знаешь?

— Дождемся утра. Не прокараулить бы самолет на Кос-Истек.

Спустя час — за ближним увалом — я наказал Журавлева за его минутное недоверие.

— Осторожно, не утоните!

Он проследил за моим кивком. Кажется, из этой ямы мы с младшим Шпаковским майкой выловили гибнущих от удушья рыбешек. Деткин, не снимая шляпы, повалился на живот и пил всхрипывая. Руки меня не удержали, я упал лицом в воду.

Остаток вечера мы лазили с Журавлевым по склонам балок, уходили в степь.

Деткин, накрывши лицо шляпой, лежал на дне балки возле ямы с водой.

…Журавлев — объяснил мне немолодой казах — не свалился вслед за мной и Деткиным у порога мазанки. Он взял лошадь и уехал к дороге ловить машину.

Мы проспали сутки без перерыва.

Когда умылись, поели, я спросил у хлопотавшего вокруг нас казаха:

— Где старик Утеген?

Казах горестно прикрыл глаза.

— Плох Утеген… Скоро помрет. Хочешь к нему?

Утеген разглядел меня в сумраке мазанки, пригласил сесть.

— Ты растешь батыром, бала… Ты сегодня снова пришел с мертвой земли…

Помнишь наш разговор?.. Я не досказал моей сказки о батырах, что ушли к золотым горам.

…Один из них поверил мертвому камню. Другой отодвинул блюдо с мясом, поблагодарил за гостеприимство и ушел в ночь. Он шел день за днем, из дней складывались годы, он знал, что наступил вечер жизни, и не глядел в воду, когда склонялся над родником, чтобы смочить иссохшие губы.

Однажды он почувствовал, как слабеют ноги, сделал последний шаг и протянул руки к золотым горам. И за спиной у него выросли крылья. Батыр поднялся над степью.

Люди гостеприимного племени солгали — горы были золотые. Слабый душой — невольно лжец. Он должен оправдать перед самим собой свою слабость и ничтожество. У тех, чьи души оказались сильнее тела — ибо телу не дано быть вечно, — выросли крылья. Они прошли дорогу длиной в тысячу и одну человеческую жизнь. Человеку суждено родиться без крыльев. Они у него вырастают, когда человек становится батыром. Тот не жил, кто прошел за свой век дорогу длиной в одну человеческую жизнь. Он ждал смерти, сын. Он повторил прожитое другими. Я один из тех, кто остался в ауле, в сытом племени людей. Они обманывали себя спокойным благополучием. Нет горше и бесславнее истины: мучаться всю жизнь беспокойными снами, дышать ветрами, которые приносят запахи далеких дорог, — и оставаться сидеть у дверей юрты. Самое тяжкое — понять: дорога тебя не наделила крыльями.

…Сейчас-то я понимаю: в открытии месторождений Барса-Кельмес я принимал лишь воображаемое участие. Но честное слово — первую буровую поставили в двух километрах от моей балки.