Я валюсь на землю, закрываю лицо кепкой и тихо радуюсь всем телом случайному отдыху. Моя кепка пахнет потом. Чудно! Стоит покрепче зажмуриться, как в глазах скачут, вертятся голубые, белые, зеленые кружки.

…Я поднял голову. Солнце слепит. Рядом, с кепкой на носу, спит Яшка, около него мешок.

— Страмболя!

Яшка пошевелился.

— Машки нет!

Кобыла виднелась едва заметной точкой. Она уходила на восток, в сторону от нашей дороги.

Я подхватил мешок, Яшка — фуфайку.

Мы бежали, оглядываясь друг на друга, — дескать, не отставай. Яшка изо всей мочи дул в свисток и время от времени выкрикивал:

— На… хлеба! Понимаешь… На хлеба! Возьми!

Я споткнулся о холмик суслиной норы, упал. Через двадцать шагов такой же холмик, я не в силах обогнуть его, я не хозяин своим ногам. Я зацепился ногой и за третий суслиный выброс и опять упал плашмя, обдирая руки о жесткий галечник.

Надо бежать. Я бежал. Кололо в боку, мешок тянул к земле. Я заревел — в отчаянии, от боли в ноге, от обиды на все эти несуразности. Я был обессиленным и больным. Я отстал, чтобы Яшка не видел моих слез.

И вдруг за спиной автомобильный гудок. Я выронил мешок. Яшка смотрит на подъехавший к нам «газик» счастливыми глазами.

Из «газика» вылез Вовулин отец — полный, в розовой футболке, белобрысый, рыхлый, с брюшком. Вылезла, ахнув и взмахнув белыми полными руками, Вовулина мать. Тоже белесая и веснушчатая. За ними, жмурясь на солнце и натягивая поглубже на глаза сваленную из белой шерсти шляпу с опушкой на полях, выбрался Вовуля Персик. Шляпой Вовуля гордился: ее купили на Черноморском побережье.

Вовулин отец подошел ближе. На нем белые брюки и сандалии на босу ногу.

— А-а! Вот вы где, ребятки!.. Бить вас некому! — Он нагнулся, снял с ноги сандалию и сосредоточенно что-то нащупывал внутри нее. Наконец лицо его просветлело, он вытащил на свет небольшой камешек, положил его на ладонь, рассмотрел и выбросил. — Бессовестные вы!.. — сказал он. — Матери вас третий день ищут.

— Вот живые примеры безответственного воспитания, — Вовулина мать стала говорить что-то о компромиссах в воспитании и о некоторых матерях, которые…

Я не помню, что она говорила мне в спину. Я добрел до машины и сел, прислонясь к колесу. Тут была тень.

Яшка попросил пить. Его напоили из термоса лимонадом. Затем и меня.

Нас затолкали в машину, и машина понеслась.

Догнали Машу. Яшкину фуфайку кобыла потеряла. Вовулина мать продолжала говорить о воспитании и о том, как мы не бережем родительскую деньгу.

— Вовуля, Пэрсик мой, не будь таким негодяем по отношению к своим папуле и мамуле! — взывала она к сыну.

От Вовули я узнал: сегодня воскресенье, Вовулин отец взял машину и повез свою семью на рыбалку. По дороге их догнала машина Климова, начальника Джаманкайской экспедиции, начальник пригласил с собой рыбачить семью Вовули. Папа было согласился, но оказалось, что рыбалка с ночевкой. Начальник их затащил на дальние озера, теперь вот выбираются. Вечером у них гости, потому и спешат.

Маша стояла возле машины, мелко теребила губами и время от времени всхрапывала. До города оставалось сто с чем-то километров.

— Вот что, друзья, — сказал Вовулин отец, — давайте подумаем, как быть. Эту рухлядь в машину не посадишь, — он кивнул на кобылу.

Я обиделся за Машу. Хоть и своенравная она, зато член нашей экспедиции и прав на открытие нового Баку имеет в двадцать пять раз больше, чем, например, их Персик.

— Мы еще раз попьем и пойдем дальше, — сказал я. — А вы поезжайте домой и скажите, что мы скоро вернемся, — и полез из машины.

В машине зашумели.

— Вы только послушайте, что он говорит! Сто километров идти ребенку по жаре! Нет, вы только послушайте! — затянула Вовулина мать.

— Я вам не ребенок! — угрюмо сказал я.

Голова болела, я давно перестал чувствовать себя празднично — как-никак первооткрыватель — и почему-то сердился на всех.

— Этот Коршунов неразумно упрямится. Послушай, как тебя… Дмитрий! Я знаю твоего отца… Он будет на меня очень сердит, если я вас не доставлю домой. Постойте! А почему мы до сих пор не выяснили, куда и зачем ребята ходили?

— Я знаю! — торопливо проговорил Вовуля. — Они нашли нефть!

— Нефть? — Вовулин отец улыбнулся. — Где?

Яшка рассказал, захлебываясь в словах.

Все смеялись громко и облегченно, как мне казалось.

Гоготал шофер, взвизгивая, смеялась Вовулина мамуля, хихикал Вовуля.

— Ведь… ха!.. Ведь ты выписывал нефть для малярийной станции? Ведь ты? — спрашивала мамуля.

— Ох, я! — хохотал Вовулин отец.

Когда все вдоволь насмеялись, нам объяснили: районная малярийная станция заливает поверхность озер нефтью, чтобы загубить личинок малярийного комара…

Яшка не смотрел в мою сторону. Неужели он поверил? Так, сразу?

— Я тебя понимаю, Димочка, — сказал Вовулин отец. — Но что поделаешь? Каждый не может быть первооткрывателем.

— Воды для анализа много, — глупо сказал я. — Целая канистра.

— Садись! — Вовулин отец подтолкнул меня к машине.

— Не сяду! — грубо сказал я. — Яшка, вылезай!

Яшка пошевелился.

— Яшка, кобылу надо домой вести, — прибавил я, испугавшись, что он уедет в машине.

— Ее можно в питомнике у Михаила Петровича оставить. До него недалеко, — торопливо прохрипел Яшка.

Шофер надавил педаль, внутри машины скрипнуло.

Я понял — Яшка не вылезет. До нынешнего дня Яшка презирал Вовулю. Сейчас он с виноватой мордой сидел рядом с ним в машине. Я видел в Яшке врага.

— Уезжайте! — крикнул я.

— Вы только подумайте… — затянула Вовулина мама.

Вовулин отец, кряхтя, вылез из машины и схватил меня за плечо. Я рванулся, выхватил из машины мешок с канистрой и отбежал шагов на десять, волоча мешок по траве. Толстые — плохие бегуны. Вовулин отец попросил сходить за мной шофера. Подошел смуглый парень с диковатыми глазами. Убегать от него без толку. Все равно догонит.

— Домой приду сам. Понял? На кобыле доберусь, — сказал я.

— Ноги крепче будут, да? — Цыган подмигнул мне. — Я бы сам охотнее на коне. Люблю коней! Ты что, свою кобылу приучал не есть?

— Она на пенсии. А пенсия маленькая.

Шофер хлопнул меня по плечу, сходил к машине и вернулся с термосом. Он пожал мне руку:

— Будь здоров, малый.

Дверцу шофер захлопнул на ходу.

Подошла Маша, остановилась, перебирая ногами.

Я долго сидел на земле, рассеянно водил пальцем по пыльному керзу голенища. Затем отлил воду из канистры, напился, намочил голову и кепку. Подумал, вылил из канистры остатки воды. Мешок привязал за спину, обвязался поводом.

Я едва переставлял ноги. Маша покорно плелась следом. Боль в затылке сверлящая, от нее писк в ушах. В глазах вертелись синие, красные, зеленые колеса. Термос, слабо зажатый под мышкой, выскользнул, я поддел его ногой. Он остался лежать в сереньком редком ковыле.

В степи у меня остались два друга — кобыла Маша и солнце. Мерные тяжелые шаги ее я слышал за спиной. Солнце глядело из-за увалов большим оранжевым глазом. Степь стыла в тускнеющих лучах. Наплыли прохладные сумерки, шагать стало легче.

Сонливость и равнодушие прогнал холод. Я мелко стучал зубами.

Я лежал в полыни, бездумно смотрел в степь. Она терялась в темноте. У полыни был грустный тягучий запах. Хотелось есть. Я пошарил возле себя, сорвал мягкий, в густом пушке, стебель медвежьего уха, пожевал. Маша стояла надо мной, заслонив полнеба, и хрустела травой. Далеко отсюда жил наш городок. Там огни, люди. И никто не знает, как мне здесь холодно и сиротливо.

Потряс компас. Стрелка метнулась и установилась на всплывший над степью месяц. Я заставил себя подняться, сплюнул и застегнул рукава рубашки. Будет чуточку теплее. Экспедиция продолжалась…

Осторожные руки подняли меня и понесли. Очнулся я от своего болезненного сна в тарантасе. Лежал на кошме, пропахшей полынью, под кошмой подстилка из этой самой пахучей степной травы. Запах полыни — запах той ночи — вспоминался позже в трудные времена: в дни одиночества, в дни удач.