— Да, — небрежно ответил Нурчик, — случайно получилось. Если бы не Апуш, все обошлось бы нормально.

— Подлый же он человек, если спаивает таких молокососов.

— Да не он спаивал, мы сами. А раскрутил все Билял, точнее, может быть, Аня. Потому что именно она едет, нет, уже уехала в Ростов на переподготовку, на курсы или как там это называется… Нет, я ничего не потеряю, если меня исключат. Но дело в том, что в техникуме не скоро об этом узнают.

— А ты бы хотел…

— Да, — ответил он очень серьезно, — я думаю, уж не сказать ли мне самому. Ведь Билял так и сделал и его тут же, нет, не выгнали, а освободили по собственному желанию.

— Ничего не понимаю!

— Все, все понятно. Дело в том, что позавчера утром, еще восьми не было, приезжают они в общежитие…

— Апуш и Билял?

— Апуш тут ни при чем. Билял и Аня. И Билял говорит: ты должен сейчас же поехать ко мне в гости и можешь звать с собой кого хочешь, только не отъявленных хамов. А Славка уже глазки открыл и спрашивает: что, нас в гости зовут? Я готов. Ну и я готов. И мы поехали.

Они, конечно, не надеялись увидеть щедрое застолье, но там, рассказывал Нурчик, вообще ничего не было, и гостей никаких, и они вчетвером шагали по веранде и глазели на белку, на птиц в клетках в ожидании, когда откроются магазины. А в десять Нурчик с приятелем побежали и вернулись с шампанским («Ребята, шампанского, — приказал Билял, — знаете, с черной этикеткой, советского. Уж мы отметим… Аня в Ростов едет!») и закусками. Выпив и закусив, опять глазели на белку и птичек, Билял, что называется, был в ударе и не переставая читал стихи, Аня расчувствовалась, стала вспоминать институт, подруг, затем потребовала, чтобы Билял подарил ей джурбая — степного жаворонка, — дескать, она возьмет его в Ростов. А там мальчишки опять бегали в магазин («Ребята, шампанского, знаете, с такой этикеткой…»). Аня, рассказывал Нурчик, ни в одном глазу, но как-то не догадалась урезонить ребят. Так что к вечеру они были вдрызг пьяны. Все бы ничего, когда б они распластались на веранде и проспались, но им вздумалось ехать к Салтыкову.

— Только, мальчики, ведите себя тише воды, ниже травы, — наставляла Аня. — Если у него будут пижоны, мы выбросим их вон. А Салтыкова возьмем с собой. Он, клянусь вам, не видал леса и не слушал птиц последние двадцать лет. Пусть послушает, как поет джурбай. Я не удивлюсь, если его прошибет слеза. Он в душе мягкий, чувствительный человек…

Словом, пошли на остановку такси, А вечер субботний, народу веселого много, на такси очередь, и наши друзья заспорили с другой компанией. И тут наскочила милиция с дружинниками. Аня, уверял Нурчик, ни в одном глазу, так что не споря полезла в эту ихнюю машину, но Билял заспорил с дружинниками, а те его за руки, за руки стали прихватывать.

И вдруг слышу, рассказывал Нурчик, вдруг слышу вроде знакомый голос: «Ты уж, товарищ, не ерепенься, ежели попался. Не таких уламывали». Билял кричит: «Подлец, ты сперва поздоровайся!..» И тут я вижу — да ведь это дядя Апуш за руку его прихватывает и немного так покручивает, говоря: «Эх, товарищ, себе же хуже делаешь. А мы, уж поверь, не таких уламывали», — как будто он впервые видит Биляла. Наверно, не узнал, думаю, и подскакиваю к нему. А он плечом меня отодвинул и говорит своим: «Мальчонку держите, а то, неровен час, ускользнет. Ишь, какой прыткий!»

— И что же было потом? — спросил я. — Потом-то он вас узнал? — Я не вполне верил юноше насчет Апуша, все это походило на анекдот, но уж герой-то анекдота был несомненно Апуш.

— А там он не показывался, — отвечал Нурчик. — Наверно, или дежурство кончилось, или поехал дальше патрулировать.

— Ну, а вы?

— Мы вышли утром. Да, Ане действительно надо было уезжать в тот вечер, так что ее не стали задерживать, и она наверняка уже в Ростове.

Билял, по словам Нурчика, вовсе не был огорчен происшествием, он только жалел, что не смог проводить Аню, а в остальном он выглядел человеком, наконец-то открывшим истину и радующимся своему прозрению. Он будто бы все повторял: «Я ничуть не сожалею, нет, я теперь многое понял — вот что главное!»

А дальше события разворачивались следующим порядком. Но тут мне трудно ручаться за абсолютную точность, ибо Нурчику рассказывал Билял, а Нурчик мне. В то же утро Билял оповестил своих сослуживцев о пикантном своем приключении. Главврач лечебницы вызвал его к себе и, кажется, вовсе не намерен был топать на него ногами и тем более гнать взашей из ветлечебницы. Наоборот, он очень удивился и поспешил сказать, что только недоразумение могло привести Биляла к такой ситуации, ведь Билял, насколько его знают сослуживцы, тихий и безупречный человек. А Билял будто бы ответил:

— Вы, Николай Порфирьевич, очень поверхностно знаете своих работников. Во всяком случае, меня.

— Может быть, — с улыбкой согласился главврач, — я, наверно, только сослепу не замечал, какой вы буйный пьянчужка.

— Я плакать не буду, если вы меня уволите, учтите это.

— Господь с вами, я не думаю вас увольнять! Но поймите, я должен сделать вам внушение, да я уверен, что ничего такого больше с вами не произойдет.

— И напрасно вы так уверены, Николай Порфирьевич. Вы совсем не знаете своих работников.

У главврача хватило выдержки не вспылить и не выставить упрямца вон из кабинета. Но разговор он между тем прервал и сказал, чтобы Билял зашел к нему как-нибудь потом в лучшем расположении духа. Другой бы тут же и сообразил, что разговор-то исчерпан, но Билял… Впрочем, и он понял доброхота Николая Порфирьевича. Но слишком уж легко все сходило ему с рук, все, всегда — Билял, я думаю, в этой ситуации склонен был обобщать. Да, если верить Нурчику, ему хотелось поскорей уволиться из ветлечебницы. (Но зачем, для чего?)

Словом, он опять заявился к главврачу.

— В конце концов его, кажется, уволили, — сказал Нурчик. — И он, может быть, уже уехал.

— В Пермь?

— В Ростов, ты хотел сказать?

Так вот Билял уехал в Ростов. Деля собиралась в городок, чтобы забрать сына. Вот будут жить вместе, а это не одиночество. У всех вокруг меня все менялось — у матери и отчима, у Биляла, у Дели, у Салтыкова, собравшегося куда-то на грандиозную новостройку, — у всех, но только не у меня. Было горько и пусто на душе, и опять вспомнился Харун, его озера, вот где можно забыться хоть на день-два. Решено, поеду, пусть и у меня произойдет что-то хотя бы в виде кратковременной поездки на природу. Я позвал Делю, ничуть не надеясь, что она поедет. Но она неожиданно согласилась.

В субботу мы погрузились на редакционный «газик» и поехали.

Подъезжая к рыбацкому стану, я еще издали заметил на пригорке знакомую фигуру. Когда машина стала, Апуш побежал было с пригорка, но, узнав нас, перешел на медленную, увесистую поступь. Он подал мне руку и цепко, с тревогой и отчуждением, заглянул в мое лицо. Он точно чего-то ждал от меня. Прошло, наверно, с полминуты, прежде чем он решил заметить Делю.

— Очень приятно, да, — пробормотал он, — воздух тут хороший…

«Манкирует, подлец!» — подумал я, и мне стало смешно.

На порожке домика с камышитовой крышей показался Харун и приветственно помахал рукой. Пока шофер с Харуном вытаскивали наши вещи из машины, я стоял с Апушем и разглядывал его с удивлением и любопытством. Внешний вид его переменился разительно: с него слетела приглаженность-причесанность городского жителя, некоторая подтянутость уступила место вальяжной неспешности мужика, привыкшего к трудам на природе; было видно, что нынче он не побрился, майка не первой свежести, руки черны, с грязью под толстыми ногтями, точно он всю жизнь только и делал, что выворачивал тяжелые пни и таскал их на себе.

— Я тут помогаю дяде Харуну, — сказал он, вроде оправдываясь, и кивнул на полянку, где лежали вывороченные пни. — Пожалуй, поработаю еще. — И он пошагал к полянке. Точно по сигналу из палатки рядом с домиком вышли трое парней (парни, видать, были из ближней деревни и подрядились к Харуну на корчевание пней) и, лениво помахивая топорами, двинулись за Апушем.