Богу было угодно, чтобы мы не поссорились на людях: к нам направлялся Апуш. Подойдя, он молча взял за ремешок и притянул к себе барана.

— Ну, чего стали? — сказал он. — Пошли.

Что имел я тогда за душой? С грехом пополам закончил школу, пережил неудачную любовь и впервые познал стыд за другого. Я устыдился за отца и бежал из Маленького Города. Ошеломление перед случившимся, неприязнь, даже брезгливость… и страх, связанный с озарением: надо самому распоряжаться собой, не позволять никому лезть в твои дела, чтобы не расплачиваться за чье-то недоумие и собственную податливость.

Ну, а была ли любовь? Была. Но я не получил подарка от любви, а только предостережение. Тогда я, конечно, не мог оценить его, ведь это был опыт, пусть хотя бы крохи его, а опыт подытоживается не так рано, не в восемнадцать.

Маму я застал в растерянности: детдом переводили в Кусу, небольшой лесной городок, ехать туда она, конечно, не могла, посоветоваться и утешить ее некому — отчим вот уже месяц на Кавказе, на испытаниях новых бульдозеров.

— А он пишет? — спросил я.

Она усмехнулась сквозь слезы и кивнула на стол:

— Вон его адрес.

Разглядывая конверт, я заметил на себе ее пристальный взгляд. Она испуганно отвела глаза, губы у нее дрогнули.

— Прости меня, я должна об этом спросить… что произошло между тобой и отцом? Не с Булатовым! — резко уточнила она.

— Да все уж позабылось, — сказал я как можно беспечней. — Он хотел во чтобы то ни стало научить меня ездить на мотоцикле. Ну, ты же знаешь, какой я трус… вот, собственно, и все. Он немного дулся на меня, вот и все.

Она тихо засмеялась:

— Это так на него похоже! А ну его, этот мотоцикл, только шею себе сломаешь, правда? Ну, идем в комнату. А может, ты устал, так приляг.

— Я не устал. Я бы чем-нибудь занялся. Вот, может, почитаю или письмо напишу.

— Ступай, — сказала она, — а мне надо прибраться. Да, напиши, что я ищу себе работу… предлагают в заводскую библиотеку, но я еще не решила.

— Хорошо.

Я не мог просто написать о своем приезде и здравии, мне обязательно надо было высказать какую-нибудь идею и заранее спорить с ним, еще и не зная его отношения к предмету, изливаться в откровениях — боюсь, я слишком открыто писал о своих огорчениях… — это была патетика, которую другой, например, мама, мог бы и не понять. Но он, кажется, понял. Его ответное письмо было лишено подспудного поучительного смысла: возможно, он принял в расчет возможные мои раскаяния в поспешном душеизлиянии.

Он писал о себе, о своих делах, письмо его было свежо, юно и, казалось, источало запахи юга.

Я долго был несмышленышем в настоящей взрослой жизни, а теперь наконец-то входил в контакт с одним из самых деятельных ее участников. Я гордился собой и был преисполнен любви и уважения к Булатову. Над статьей я просидел недели полторы и поставил точку как раз к возвращению отчима. Он тут же взял мою работу и стал читать. Но был слишком переполнен кавказскими впечатлениями, слишком рад встрече с нами — он выдал себя: еще не дочитав статьи, стал увлеченно говорить о Ля Турно, американском бульдозере, о том, что он со своими ребятами придумал конструкцию ничуть не хуже.

Я обидчиво молчал, но скорей бы умер, чем показал бы матери, как я огорчен. Так вон оно что, думал я, он просто хотел занять меня делом. Мог бы и не беспокоиться, я бы не зачах от тоски и безделья. Но отчиму я не показал своего разочарования, чтобы не лишиться еще одного его поручения.

Назавтра, когда мы остались вдвоем, он спросил: чем же я думаю заняться теперь, когда школа кончена?

— Пока еще не знаю, — ответил я сдержанно, как бы разведывая смысл его заинтересованности. Он сдвинул брови, набычился и заговорил бубнящим, морализующим голосом:

— Человек становится рабом профессии только потому, что частенько приподымается на цыпочки. Да, чтобы глянуть лет на двадцать вперед и увидеть себя в каком-либо качестве. И он, конечно, старается увидеть то, что ему приятно. И торопит будущее и уничтожает нынешние дни. Разве ты не слоняешься попусту, разве не уничтожаешь день за днем, бездельничая и мечтая?

— Откуда ты знаешь, что я…

— Что мечтаешь? — перебил он высоким, звонким голосом — ничего бубнящего, поучающего. — Конечно, мечтаешь! Лучше всего мечтается в безделье. Впрочем, может быть, я ошибаюсь.

Неужели мое письмо обрисовало меня пустым красноречивым идеалистом?

— Я тебе писал, — проговорил я, едва удерживая дрожание лица, — я писал… зачем? Ведь все чепуха, потому что… не перебивай! — вскричал я. — Да, чепуха, потому что так откровенно…

— Ну, все? — произнес он терпеливо. — Слушай, если тебе не хочется чего-то говорить, то оставляй при себе. Это совсем ни к чему до конца изливать душу. — Тут он поглядел плутовато. — Надо, чтобы на донышке души кое-что осталось и проросло… ну, опять же для новых откровений. Да, да! — пылко воскликнул он. — Душа на то и дана человеку, чтобы в ней что-то оставалось храниться. А за письмо твое спасибо, — тихо кончил отчим.

— Ты спрашивал, чем я хочу заняться, — сказал я. — Пожалуй, я хотел бы поступить в университет. На факультет журналистики.

— А ты представляешь себе журналистику?

— Я кое-что написал и уже напечатал. Только под псевдонимом.

— Да? И какой же у тебя псевдоним? Хм, — сказал он, когда я назвал свой псевдоним. — Значит, ты вовсе де хочешь блистать своей фамилией, интересуясь только сутью дела. Похвально.

У меня было легко на сердце. Так бывает, когда осознаешь присутствие друга, его неравнодушие.

Отчим уходил на работу рано утром, возвращался запоздно. Он и в выходные дни исчезал надолго: приехали работники из московского НИИ, жили в гостинице и не признавали выходных.

— А разве не могут твои друзья прийти к нам? — сказала как-то мама. — Ведь все равно просиживаете у кого-нибудь на квартире или в гостинице?

Отчим удивленно вскинул седоватые брови, глаза его живо блеснули.

— У нас братва такая… накадит — не продохнешь. А Пименова тебя просто шокирует. Эх, и смолит! Но, знаешь, когда бабы курят, я, по крайней мере, не стесняюсь при них ругаться.

— Ты, ругаться? Это все равно как если бы пророк ругался.

— Нет, черт подери, иногда я не могу без ругани!

Мама засмеялась. Значит, договорились.

И вот через два дня вваливаются к нам — трое молодых людей в «стильных» пиджачках, цветастых рубашках, двое из них в очках, рыжая патлатая девица, еще двое — эти в годах, работяги, строгальщики или сварщики. Кто поклонами, кто за руку знакомятся с мамой и со мной и шумно, теснясь, проходят в комнату к отчиму. Там расхватывают складные металлические стулья и располагаются в самой непринужденной позе.

Патлатая Пименова, я и мама несем чай, комната все более оживляется, уже возгорается разговор. Пименова, наклонившись к маме, полушепотом бубнит:

— Это же Яхин, знаменитый строгальщик. Не обращайте внимания, он приглуховат и улыбается всегда…

— Наталья, — обрывает ее отчим, — куда ты сыплешь пепел!