Однажды в сумерках я вышел из флигеля, собираясь ехать домой. Но только ступил на гнилое крыльцо, как руки и ноги мои оказались крепко схвачены, а рот закрыт чьей-то тяжелой мясистой ладонью. Я изгибался, возмущенно рычал, но цепкие руки не выпускали меня. И тут перед моими вытаращенными от испуга и боли глазами возникло лицо Харуна.

— Нет, нет, — бормотал Харун, не узнавая меня, — Якубовскому ублюдку я свою дочку не отдам! Лучше удушу собственными руками… Полегче, полегче, говорю, эй, остолопы! Ведь если бы даже это был он, я не хочу лишать его жизни!.. — И тут он узнал меня. Но лицо его оставалось суровым: — Ну, говори, где они?

С моего рта убрали ладонь, но руки все еще не выпускали, и тот, бросившийся мне под ноги, расслабил хватку, но все еще оставался там, в ногах у меня, готовый вцепиться в любую минуту.

— О ком вы спрашиваете, дядя Харун? — возмущенно крикнул я. — Да отпустите наконец!

— Полегче, полегче, — опять он предупредил своих приспешников. — Однако не отпускайте совсем. Так отвечай, где они?

— Клянусь вам… — Я смеялся и едва не плакал. — Я не знаю, о чем вы спрашиваете.

— Как, уж не хочешь ли ты сказать, что здесь нет этой вертихвостки Зейды? Разве не сюда, разве не к этому ублюдку бежала она… хе, замуж?! Кажется, я начинал кое-что понимать.

— Вы лучше ступайте в комнату и поглядите. Билял кормит белку и знать не знает, где ваша… — Тут я не преминул подсолить ему: — …вертихвостка.

Харун пронесся мимо, обдав меня резким ветром негодования, за ним устремились его приспешники. Через минуту Харун выскочил на крыльцо с веселыми воплями:

— Ну, друг мой Рустем, ты оказался прав! — Он расхохотался. — Ну разве могла она взять себе в мужья такого слюнтяя… да разве он справился бы с этакой ведьмой! Постойте! — возопил он спохваченно. — А ведь она все-таки с кем-то убежала! Ведь не стала бы она ни с того ни с сего писать родителям записку. Эй, побежали… едем, едем на вокзал, мы еще успеем их перехватить!

Их увесистый, топающий бег затихал за воротами, когда на крыльцо вышел Билял. Он был очень смущен, потирал руки, чтобы унять их дрожание.

— Уж не надрал ли он тебе уши не разобравшись? — спросил я, едва сдерживая смех.

— Уши… нет. Вот только напугали здорово. Ч-черти! А что, — спросил он, помолчав, — эта Зейда и правда с кем-то убежала?

— Похоже, что да.

Опять он помолчал.

— А ведь дядя Харун подумал, что со мной она убежала! — проговорил он с мечтательным и восторженным выражением на лице. — Если это правда… — Он задумался, нет, просто помедлил, наслаждаясь уж не знаю каким своим открытием. — Если это правда, что она убежала… ах, чертовка, ах, молодец!..

Я молчал и не сводил глаз с его лица, на котором сменялись мечтательность, восторг, сожаление и, наконец, щемящее чувство потери. Но только не о Зейде он сожалел…

— Уйди, — сказал он вдруг. Я не пошевелился, и он повторил глухим умоляющим голосом: — Уйди, прошу тебя… — Рыдания прервали его речь, он круто повернулся и побежал в комнату.

Я бы только усугубил его страдания своим участием. Пусть поплачет, подумал я, пусть поплачет, бедный, глупый ребенок. Я направился к калитке и тут увидел Делю. Первым моим побуждением было сказать ей, чтобы она не ходила сейчас во флигель. Но она опередила меня:

— А тетя Айя потеряла тебя.

— Ты была у нас?

— Да.

— Зачем? — Было глупо так спрашивать, но какое-то внезапное волнение смутило меня, и вот я опять повторил: — Зачем?

— Конечно, скорей всего тебя можно найти здесь. Но я надеялась… я не хотела здесь…

И мне стало ее жаль, так жаль! Но, может быть, это было продолжение жалости к Билялу, или к обоим сразу, или это отдалось во мне мое великодушие (я уже решил…), а собственное великодушие не всегда радует, есть в нем и щемящая нотка еще не вполне осознанной жалости к себе — ведь сразу ты становишься беззащитным, еще не ведая, как распорядятся твоим великодушием. Я уже решил…

Я поцеловал ее, только чтобы успокоить ее, только чтобы облечь в какой-то жест свою жалость, и сказал:

— Иди, иди к нему. Он, по-моему, в ужасном состоянии.

Губы у нее скорбно дрогнули, она повернулась и побежала к флигелю. А я пошел со двора и ни разу не оглянулся.

…Он пришел в милицию и, брезгливо улыбаясь, заявил об исчезновении дочери.

Милиция серьезно отнеслась к происшествию и через два дня отыскала беглецов в пригородном поселке Бабушкино.

— Ну, папаша, поздравляю вас, — сказал капитан милиции. — Ваша дочь нашлась, и она замужем за боевым офицером, хорошим парнем Володей Пекуровским.

Харун кивнул головой точно кукла и сказал жене, стоявшей рядом:

— Ты слышишь, она за хорошим парнем Володей Петуховским? С этим можно согласиться, ведь все-таки не якубовский ублюдок… Эй-эй, товарищ капитан, что с ней? Она падает!..

Вдвоем с капитаном они подхватили тяжелую тетушку Сарби и усадили на скамейку. Капитал бормотал, часто дыша:

— А что, это бывает и от радости. Ничего, главное, дочка жива и здорова, верно я говорю?

И Харун отвечал в тон капитану:

— Да, да! Главное, она не за того слюнтяя вышла, а — как вы сказали? — за хорошего парня, может, Петуховского, может, Куровского.

Вся эта история стала достоянием компании, так безмятежно и весело проводящей время в тиши окраинного двора. Билял уразумел весь стыд и унижение, которому подверг его Харун. Компания перестала собираться во флигеле.

…А ведь он только-только начинал обретать чувство уверенности, достоинства, он гордо распрямлялся, забывал о прошлых поражениях — и тут его ошарашили нещадным ударом.

Но спасительница уже шла к нему.

…Я высокомерно и трусливо избегал Аверкиева, однако он встречал меня как бы случайно и как бы ненароком подводил к разговору о нравах и обычаях моего народа. И приводил меня в бешенство. Мне казалось, он побуждает меня к занятию слишком простому, очевидному, грубому даже — ввиду отсутствия во мне утонченности. Все это было непосильно моему самолюбию. Да, по правде говоря, я плохо представлял, как пользоваться его советами, но зато я знал, как его унизить.

Однажды я встал и, подняв лицо к кафедре, прокричал:

— Постойте… я хочу кое-что прочитать! — Я раскрыл книгу одного очень известного и уважаемого писателя и прочитал высказывание о том, что в наши дни наличие фольклора дело более чем сомнительное.

Аудитория молчала, и он тоже молчал. Прошла, наверно, целая минута…

— Зачем? — сказал он с сожалением. — Зачем?

Зачем, зачем? Да, было — его удовлетворенный смешок при чтении скабрезных вещиц, которыми снабжали мы своего учителя, да, была в нем наивная уверенность в бессмертии фольклора… Но ведь был еще опыт — знание земли, ее законов, обычаев, песен — то, что давало силу его жизненным порывам.

Но зачем искал я в нем только слабости? Ведь знаю зачем: во мне самом было слишком много слабостей в виде пустот в моих познаниях, в виде снобизма, то кичливого, то подобострастного, в виде зависти, нетерпимости к другим.

Зачем?

Кичливый, жалкий, беспардонный городок!

Что же мне оставалось? Бегство. Когда я выходил из института, теребя в руках свои документы, в сквере увидел Аверкиева, окруженного студентами: приближалось лето, и они, видать, обговаривали экспедицию в какое-нибудь захолустье.

Родителям я долго не говорил, но, когда приблизился сентябрь, признался в своем поступке отчиму.

— Вон что!

Пожалуй, восклицание это означало не только удивление, но и какой-то почтительный интерес. Вдруг он предложил мне поехать на Уреньгинские карьеры, где добывалась формовочная глина: там они испытывали свои бульдозеры.

Мы ехали на старом, провонявшем бензином автобусе. Шофер был тоже стар, лицо унылое и сонное, но машину гнал с дьявольской быстротой. Во все щели сквозило, автобус дребезжал и содрогался, я смеялся счастливым шальным смехом.