— Угу. А тебе малышей?

— Я на завод. Естественно, правда?

— Да! — воскликнул он и притронулся к ее плечу, обнял и меня, не глядя, не ища, как будто я постоянно находился у него под рукой. — Да, милые вы мои! Когда человек исполняет свой долг, все должно быть естественно… единственно, уж не знаю, как надо сказать… — Он засмеялся, проникая в мое трепещущее благодарное тельце добротой и покоем своего смеха.

Ее питомцам было, наверное, лет четырнадцать — пятнадцать. Они очищали детали от смазки, мыли в горячей воде, полоскали в скипидаре или бензине. Мама, бывшая их воспитательница, делала в сущности то же, что и они.

И вот как сейчас вижу: сидят они за столом, отчим глядит на ее припухлые, покрытые ссадинами руки и хмурится.

— Хотя бы механизировали мойку, — жалуется мама.

— Бензина не напасешься.

— Детей жалко, Зинат…

— Бензина не напасешься, — машинально повторяет он.

На следующий день, рассказывали, Булатов пришел в цех, где работали мама и ее питомцы. Долго, молча наблюдал он работу, затем взял деталь и рассеянно стал протирать ее газетой, оказавшейся у него в кармане. С усталым вздохом присел на ящик и с тем же рассеянным видом стал подбрасывать деталь в ладонях. Но, завидев начальника цеха, быстро поднялся и пошел тому навстречу.

— Вот, — сказал он, показывая деталь, — бумагой оттер.

— А где столько бумаги взять?

— Верно. — И тут он наклонился и зачерпнул горстью опилок. (Их насыпали под ноги, чтобы уберечь обувь от грязи и смазки.) — А ну! — сказал он мастеру. — Пусть-ка принесут еще опилок.

Вдвоем с начальником цеха они протирали деталь за деталью, мастера и рабочие только успевали подносить. Наконец пригласили военпреда и показали протертые детали. Что ж, сказал тот, мытье отменяется.

Проходит несколько дней, мама и отчим опять беседуют за ужином. Мама говорит:

— К нам теперь машинами возят опилки.

Отчим удовлетворенно хмыкнул, но не поднял глаз от газеты.

— Мастера наши оформили рацпредложение, — продолжала мама. — У тебя из-под носа увели твое новшество.

— Новшество? Да если бы я все этакое оформлял, некогда было бы работать. — Он оставляет газету и, нахмурившись, спрашивает: — Что это ты выдумала — строить стадион?

— А что? Денег не требуем ни копейки, а работать будем после смены и по выходным дням.

— Насчет копейки — это для красного словца, ни один разумный человек не дал бы копейки на стадион. Выходных дней мы тоже покамест не имеем. Идеализм, да и только — стадион!

— Ну почему?

— Да потому, что не хватает рабочих рук. Заводской двор заваливается отходами из литейки, металлической стружкой, проезды между цехами захламлены… и нет людей, некому убирать!

— А мы и на расчистке территории работаем.

— Кстати, третьего дня тебе занарядили две машины, чтобы вывезти стружку. А ты куда-то повезла ребят.

— В Копейск.

— Что вы там оставили?

— Я показывала ребятам Дворец культуры шахтеров. Пойми, они совсем еще юны… они на комсомольское собрание лучшие наряды надевают, как на праздник, им хочется красоты…

— И ты, стало быть, показывала им красоту — Дворец культуры, кстати сказать, безобразное сооружение.

— По крайней мере они там потанцевали. А потом мы мечтали, какая будет после войны жизнь.

— Вот после войны мы и займемся эстетическим воспитанием твоих архаровцев.

— Ох, Зинат, ты и после войны будешь такой же сухарь.

— Я не сухарь, — сердится отчим. — А ты не смей больше выделывать такие фокусы. — Он устало откидывается на спинку стула, жестко гладит лицо обеими ладонями. — После войны… — мечтательно улыбается отчим. — После войны, так и быть, построим вам дворец. Но прежде у меня будет замечательно просторное, сухое, светлое помещение. Там я буду сушить свои плуги. А сейчас, знаете, я сушу пластины плугов на морозе. Да! — Он смеется. — К солнышку поворачиваю, от капели с крыш берегу. Краска на холоде тут же застывает, а затем сохнет. В лаборатории говорят: что под летним солнцем сушите, что на морозе — никакой разницы, качество покраски отличное. Летом еще похуже, пыль садится. Но вот проблема: краска вся вышла, готовые лемеха не можем покрасить. Однако бригадир (иногда от шутливо называл себя бригадиром) и тут нашел выход. Мы просто обмакиваем лемеха в мазут. Чем не противокоррозийное средство, а? Ну, пока еще только пробуем — поместили лемеха в душевых, там сыро, подержим с недельку, потом поглядим.

С тех пор как у нас поселились квартиранты, мама и отчим как будто бы стали ценить общение друг с другом. Но все-таки семейным застольям отводилось не так уж много вечеров. Орава маминых питомиц вваливалась с шумом и смехом и занимала кухню, благо она была огромна. Собирались еще у тети Клавы. Этой тете Клаве, как я теперь понимаю, было лет восемнадцать, но она уже имела дочку и благодаря ей выхлопотала комнату в бараке. Там затевались постирушки, чинили одежку, ужинали в складчину. А к нам собирались шить. Шила мама — простыни и покрывала из толстой бязевой ткани, платья из материала, который получали девчонки по карточкам.

Старинная швейная машинка была у мамы, подарок бабушки, в линиях ее проглядывалось что-то от горделивой, своенравной птицы, на боку латинскими буквами написано: Веритас.

Со взрослыми девушками приходили их подруги помладше, пока еще живущие в детдоме, но не сегодня завтра готовые тоже уйти на завод. А с девчонками, точно привязанный, таскался Алеша Салтыков. Коттедж, в котором он жил с отцом и тетей, стоял неподалеку от детского дома, и Алеша с малых лет околачивался в детдомовском дворе. Но дружил не со сверстниками, не с мальчиками, а старшими девчонками. Он был так мил — пухлые губы, пухлые щеки, — девчонки тетешкались с ним от всей души. Он и позже, учась во втором и даже третьем классе, все льнул к старшим девочкам, многие из которых теперь работали на заводе.

Придя из школы, он бросал портфель и выходил на дорогу, ведущую от завода, и ждал своих опекунш. Потом вместе с ними оказывался то у нас, то в бараке у тети Клавы. Намечая стирку, девчонки говорили ему: «Лешенька, милый, ты иди с тетей Клавой, а мы попозже придем», — и шли промышлять топливо, то есть обдирать заборы, стянуть ведерко угля в какой-нибудь котельной. Но однажды он увязался за девчонками и, сообразив, что им нужно, привел к собственному забору. Стена дровяного сарая выходила на пустырь, и, раздвинув в ней доски, можно было набрать полешек сколько душе угодно. Раза два или три он водил их туда, но потом девчонки воспротивились — не хотели обворовывать Алешиных родных.

В воскресные дни девушки ходили на толкучку менять сшитые мамой простыни на вязаные рукавицы, сахар, маргарин, а все, что наменяют, отдавали за туфли, обладательницей которых становилась самая нуждающаяся девушка. Рынок располагался недалеко от вокзала и в отличие от другого, в Никольском поселке, назывался «хитрым». И вот Алеша таскался с девушками на этот базар, и однажды вороватые мальчишки стянули с него шапку и убежали. Перепуганные девушки привели Алешу к моей маме: не могли же они отдать его в руки тетке! К счастью, моя старая шапка оказалась ему впору, и мы отдали ее Алеше…

Как-то проходя через пустырь, куда выходил тыльной стороной дровяной сарай Салтыковых, я увидел Алешу и его тетку. Вдохновенная, с развевающейся на плече шалью, она приколачивала к забору какую-то бумажку, Алеша протягивал ей гвоздики. Приколотив бумажку, она обернулась и, заметив меня, воскликнула:

— Ага, вот он первый прочитает!

— Да, да, — сказал Алеша, — он прочитает. А мы приколотим остальные бумажки. Только, пожалуйста, поскорей.

Они двинулись дальше вдоль забора, а я, приподнявшись на цыпочках, прочитал:

Алеша подошел ко мне. Тетка прошла мимо, обдав нас сумасшедшей яркостью возбужденных глаз.