Я долго выжидал, прежде чем решился подать голос. Потом стал звать на помощь. Сперва негромко, боясь, как бы не услышали, — смешно, сам понимаю. А там уж и кричал, и вопил во всю глотку. Никто не отзывался. Тут я задумался: а не станет ли этот погреб, который был мне сначала тюрьмой, потом убежищем, в конечном счете моей могилой? Всю воду я давно уже допил. Меня мучила жажда, я смертельно устал.

Я решил поберечь силы и кричать только тогда, когда услышу, что около люка кто-то есть. Четыре раза — или пять — я что-то такое слышал, но сколько ни орал, никто так и не ответил. С каждой такой неудачей я все больше слабел и падал духом.

А потом случилось чудо. Я уже не знал, сколько дней и ночей просидел так, голодный, обессилевший, измученный болью. Больше всего я боялся уснуть и проспать свой шанс на спасение. Так что я лежал навзничь и старался не уснуть; лежал, не сводя глаз с люка, напряженно прислушиваясь, а в здоровой руке держал котелок, готовый в любой миг метнуть его в крышку люка. И вдруг моя полоска света словно мигнула. Кто-то наверху пересек ее, может быть, даже присел на край люка. Я подскочил, заорал:

— Ээ-эй! Э-э-эй!

И метнул котелок — он ударился о доски люка. Я услышал детский голос — ребенок говорил на твоем языке, Лия. Что именно он сказал — не знаю. Очевидно, что-нибудь вроде «Там внизу кто-то есть!» Я снова закричал:

— Э-э-эй! Откройте!

Минутой позже люк распахнулся и в отверстие спустили лестницу. Свет ослепил меня. Ошалелый, весь дрожа, я вскарабкался наверх. Люди, которые меня выпустили, выглядывали из-за нагромождения обломков. Они, должно быть, гадали, что за неведомое слепое чудище вылезет сейчас из недр земли. Я увидел шатры цвета глины и людей, сидящих перед ними у костров. Я направился к ним, спотыкаясь о горелые бревна, кое-где пробираясь на четвереньках. Они молчали и смотрели на меня недоуменно. На мне, конечно, была стеганка Родиона, но сам-то я был fetsat, и стоило мне заговорить, они бы тут же это поняли.

И тут я вспомнил тебя, Лия, и ту фразу, которой ты меня научила. «После такого приветствия никто из наших не сделает тебе ничего дурного…» Вот что ты говорила. И тогда я произнес заветные слова: «Otcheti ots…» — потому что я ведь обращался к нескольким людям; нет, не «otcheti tyin», это когда обращаются к одному, видишь, как хорошо я все запомнил, я прилежный ученик… «otcheti ots»… «мир вам…» и жест, полагающийся при этом, ты мне его показывала, поднять правую руку, не высоко, вот так, потом приложить к груди.

И знаешь, что тогда произошло? Знаешь, что они сделали, услышав от меня эти слова? Они покатились со смеху! То, что грязный, всклокоченный, изможденный призрак говорит им «otcheti ots» со своим чужеземным акцентом, показалось им невероятно смешным. Тогда я тоже засмеялся. Что мне еще оставалось? Но это отдалось в плече такой болью, что я схватился за него и рухнул на колени. Один из этих людей подошел ко мне. Я вспомнил, как по-вашему «мне больно», и сказал:

— Matyé…

Он обернулся и что-то крикнул крутившемуся поблизости мальчонке. Тот убежал и скоро вернулся с благодушным толстяком, который принялся прощупывать мое плечо теплыми огромными ручищами, дыша на меня перегаром. Помню, он при этом что-то напевал себе под нос, словно за давно привычной будничной работой. Я предположил, что это костоправ. Так оно и было. И этот костоправ свое дело знал. Он уложил меня на спину и сам тоже лег под прямым углом ко мне. Одну ногу подсунул мне под лопатку, другой уперся в шею. Ухватил меня за запястье и с силой потянул на себя всю руку, одновременно крутанув ее. Я услышал, как в плече хрустнуло, щелкнуло. И оно встало на место. А я потерял сознание.

Они обращались со мной не как с врагом. Для них я был не fetsat, а тот, кем я и был на самом деле — восемнадцатилетним мальчишкой, против воли втянутым в эту войну, едва живой и нуждающийся в помощи. Они приютили меня. Вылечили. Они накормили меня, напоили и обогрели. Всякий раз, как я об этом вспоминаю, комок подступает к горлу. Я этого никогда не забуду.

В основном я помалкивал, кроме тех случаев, когда мог объясниться с помощью известных мне слов их — твоего — языка: skaya — вода… firtzet — огонь… itiyé — все хорошо. Я заново переписал в блокнот Леннарта слова, которые были в нашей тетрадке, и добавил те, которые выучил здесь: nyin — город, chudya — плечо… еще глагол, который забыл у тебя спросить: ziliadin — смеяться. Красивое слово — ziliadin… у него в середине твое имя — lia…

У стен освобожденной столицы было оживленно и людно. Народ стекался отовсюду — горожане, возвращающиеся на родное пепелище, родственники и друзья осажденных. Мужчины, женщины, дедушки и бабушки, ребятишки, младенцы, все укутанные по-зимнему, тысячи бронзовых лиц, разрумянившихся от мороза, музыка их — твоего — языка, почти непонятного и при этом такого знакомого. Не знаю, откуда бралась еда: картошка, вяленая рыба, баранина, черный хлеб. Удивительное дело: я спустился под землю в одном мире, а вышел наверх совсем в другом. Ни единого солдата армии Герольфа, ни единой армейской палатки, ни одного мундира — ничего. Как будто ничего этого здесь никогда и не было. Несмотря на нехватку всего, даже самого необходимого, по вечерам люди пели и танцевали у костров. Я смотрел на них из-под одеяла, лежа у огня, и всерьез задавался вопросом — не снится ли мне это все.

Семья, приютившая меня, состояла человек из тридцати. Была там родоначальница, старуха непонятно какого возраста, разбитая параличом, — они ухаживали за ней и называли ее Talynia. Остальные были ее потомки, но в степенях их родства я так и не разобрался.

Когда я более или менее оправился и плечо перестало болеть, я нарисовал в блокноте твой портрет. Не с первой, а, наверно, с двадцатой попытки, но получилось довольно похоже. Все, кроме глаз. Их и невозможно изобразить. Я показывал рисунок всем окружающим и называл твое имя: Лия. Они отрицательно мотали головой. Нет, такой девушки они не знают. Еще говорили: halyit… красивая. Мне приятно было это слышать, но что толку?

И вот я расцеловался с ними, со всеми тридцатью, и пошел в город.

Где ты, Лия? Я искал тебя по всему этому огромному городу. Десять тысяч раз я показывал людям рисунок и называл твое имя. Пять тысяч раз мне говорили «halyit», но никто тебя не знал. Меня спасало то, что я хороший столяр. Весь город лежал в развалинах, и повсюду шло строительство — люди восстанавливали свои дома или строили хоть какие-то, используя камни и доски разрушенных зданий. Мне нашлось к чему приложить пусть даже полторы руки. Я знаю всякие способы крепления, сборки, подгонки деревянных конструкций. Выполняя такие работы, я вспоминал отца, который меня всему этому научил, и мысленно благодарил его.

Я никуда не нанимался, не уговаривался о плате. Просто подходил к какой-нибудь стройке и, ничего не говоря, принимался за работу. Так я зарабатывал где миску похлебки, где пару носков, а где и монету-другую. Только три раза меня прогоняли, потому что я fetsat. Я считаю, это совсем немного, если вспомнить, чего натерпелись эти люди от наших за годы кампании. Я оставался на очередной стройке несколько дней, пока не завершал работу, потом перебирался в другой квартал. Наступила и миновала короткая весна. Как бы мне хотелось найти тебя весной! Гулять с тобой на солнышке. Видеть в его теплом свете твое лицо — и немного больше. Открытую шею, и руки выше локтя, и колени. Я ведь видел тебя только закутанную по уши на улице или, наоборот, совсем голую в хлеву у Родиона. Хотелось бы посмотреть на промежуточный вариант.

Прошло полгода, и я убедился, что в городе тебя нет. Как он ни велик, как ни многолюден, если бы ты здесь была, я бы тебя нашел. За шесть месяцев обязательно нашел бы. И я покинул город.

Я сказал себе: «Ладно, буду искать до зимы… ищу тебя до зимы, Лия… пока зима не настанет… кладу на это десять недель, ни неделей больше, а потом — домой, на Малую Землю…»

Я купил по цене конины старого больного одра, которого собирались забить на мясо. Я выхаживал его, не слишком веря в успех, и у меня оказалась легкая рука: конь оправился. Неказистый — с длинной костлявой мордой и торчащими ребрами, грязно-серой масти, шершавый какой-то. Я подумал, что мы с ним два сапога пара — двое уцелевших, чудом спасшихся. И дал ему имя Везунчик — первое, что мне пришло на ум.