— Алекс…

— Да?

— Может, ты это и знаешь, но мне говорить не смей. Я запрещаю. Слышишь? Запрещаю. Только попробуй — и, клянусь, я тут же, как вылезу из этого погреба, переверну небо и землю, чтоб тебя расстреляли прямо завтра утром, и первым приду смотреть на казнь.

— Почему ты не хочешь этого знать?

— Не хочу!

Он сам не ожидал, что выйдет так громко. Возможно, и наверху было слышно. Он заговорил тише, сквозь стиснутые зубы:

— Мне плевать, кем и от кого я рожден! Я сын Герольфа и Волчицы!

— Они тебя похитили.

— И хорошо сделали!

— Они разлучили тебя с нами.

— Они дали мне новую жизнь. Жизнь, полную благородного честолюбия, и мне эта жизнь по сердцу! Я ни за что не вернулся бы к той, прежней, жизни, а еще какая-то третья мне тоже не нужна!

— Но ты ведь не абы кто…

— Молчи! Я тебя предупреждал! Не лезь ко мне с этим! Я ухожу!

Что тут было говорить?

У Алекса опустились руки. Он понимал, что свидание подошло к концу. Разом навалилась глухая безнадежность.

Он помолчал, собираясь с силами, потом выдохнул:

— Можно задать тебе один последний вопрос?

— Если он того же порядка, что те, лучше не стоит.

— Нет, о другом.

— Давай.

— Почему ты пришел ко мне в этот погреб?

— Я уже говорил, мне не следовало этого делать. Я жалею, что пришел.

— Это не ответ.

— Это мой ответ.

— Всякие сношения со смертниками строго запрещены. Придя сюда, ты пошел на немалый риск. И ты ничем не можешь мне помочь, ты это сразу сказал. Тогда почему же — даже если теперь ты об этом жалеешь, — почему ты пришел?

— Это мое дело. Оправдываться я не собираюсь.

Несмотря на резкость ответа, Алекс почувствовал, что в брате что-то подалось. Почти неуловимо, но подалось, он был уверен.

— Я думаю, ты пришел, чтобы…

— Нечего за меня думать!

— Ты пришел, чтобы сказать последнее «прости».

— Именно так. Я говорю тебе последнее «прости»…

— Нет, я не то имел в виду. Ты пришел сказать последнее «прости» нам, братьям-близнецам с Малой Земли. Ты пришел проститься с двумя мальчиками, сыновьями Бьорна и Сельмы.

— Замолчи…

— Но у тебя это не получается, ты слишком отвердел душой. Вот что я думаю. В конечном счете, возможно, это я тебе могу помочь, а не наоборот…

— Я ухожу, — сказал Бриско. — Мне вообще не следовало приходить.

Он взял свечу и встал.

— Подожди! — сказал Алекс и тоже встал.

Теперь они стояли лицом к лицу. Бриско был на несколько сантиметров выше.

— Прошу тебя, — сказал Алекс. — Подними свечу повыше. Я просто хочу увидеть тебя как следует, пока ты не ушел. Больше я ни о чем не попрошу.

Бриско неохотно повиновался и поднял свечу до уровня груди, чуть отведя ее в сторону. Алекс посмотрел ему в глаза, словно ища в них чего-то. Всего три секунды — этого было достаточно. Словно плотину прорвало. Он захлебнулся рыданиями. Голова его упала на грудь, он заговорил сквозь слезы, бессильно уронив руки.

— Ох, Бриско, как же я без тебя мучился… Господи, как мучился… ты кричал «Алекс, помоги!» — а я ничего не мог сделать… я остался там, в темноте, я бился в дверь… я слышал, как ты зовешь: «Алекс! Помоги! Алекс!»… и ничего не мог… не мог помешать им увезти тебя… я побежал… поднял тревогу… но было уже поздно… мне жить не хотелось… ночи напролет плакал… ты мне так этого и не простил?

— Не плачь, пожалуйста… терпеть не могу…

— Ты тоже плачешь, Бриско… Так ты не простил мне?

— Я не плачу… почему «не простил»… ты ни в чем не был виноват… ну перестань, пожалуйста… мне надо уходить… ну Алекс… перестань…

— Ох, Бриско, я так счастлив, что все-таки увидел тебя, даже здесь, в этой крысиной норе, даже если ты стал совсем другим, даже если мне завтра умирать, я счастлив, что снова вижу тебя, Господи, до чего же счастлив…

Словно какая-то неудержимая сила толкнула его вперед. Здоровой рукой он обнял брата и прижал к себе.

Свеча упала на пол и погасла.

Бриско не отстранился. Сперва он просто терпел объятие, потом уткнулся лбом в плечо Алексу. И тоже обнял брата. Голос у него срывался:

— Я тоже без тебя так мучился… Алекс… как будто от меня отрезали половину… я с тобой разговаривал еще месяцы-годы… родители отходили все дальше, а ты нет… я слышал твой голос… говорил с тобой каждый вечер… а потом ты ушел… перестал мне отвечать… вот в чем ты виноват!

Теперь и Бриско дал волю слезам, в голосе его смешивались боль и ярость.

— Ты мне больше не отвечал… я был совсем один… покинутый… у тебя-то были родители… а у меня никого… понимаешь?.. жить-то надо было… имел ведь я право жить, правда?.. а теперь уже поздно… все поздно…

Так они стояли, как спаянные, стояли, всхлипывая, глубоко несчастные, оплакивая самих себя — двух братьев с Малой Земли.

Бриско первым высвободился. Вернее, резко вырвался, и дальше все пошло очень быстро. Он не стал искать свечу. Нащупал лестницу, верхним ее концом отодвинул крышку люка. Звезда все еще мерцала в прямоугольнике неба. Уже поставив ногу на первую перекладину, он остановился, обернулся к Алексу и сказал с вновь обретенной твердостью в голосе:

— Я ничем не могу тебе помочь.

После чего быстро, словно торопясь покончить со всем этим, спастись бегством, вскарабкался наверх. Тут же вытянул лестницу и захлопнул люк. Захлопнул без колебаний. Вниз он даже не посмотрел.

Алекс остался один в темноте, совершенно опустошенный. Как будто из него вымыло все дочиста.

Наутро после ночного визита Бриско в погреб, где сидел его брат, армия Герольфа с небывалым еще ожесточением атаковала столицу. На штурм были брошены все силы. Всеобщий настрой был «теперь или никогда». С рассветом осаждающие пошли на приступ всех четырех городских ворот одновременно. Разбитые ворота и сильно поврежденные стены казались не бог весть какой преградой, но осажденные оказали бешеное сопротивление и не думали отступать. Не в пример всему остальному боеприпасов у них пока хватало, и на осаждающих обрушился огненный шквал. В южных воротах удалось-таки проделать брешь. Семьсот солдат во главе с капитаном устремились в нее, уже видя себя героями. Ни один из них не вернулся.

Когда стало темнеть, войска отвели на прежние позиции, и Герольф собрал во «дворце» весь свой штаб. Сам он был мрачнее тучи; казалось, каждый нерв в нем напряжен до предела. Левое веко дергалось от тика. Собрание происходило в парадном зале. Там было пусто, холодно и неуютно — посеревшие от грязи мраморные колонны, потолок в протечках. Огонь, разведенный в камине, нисколько не согревал. Присутствовали один маршал, три генерала, с десяток капитанов и один лейтенант — Берг.

Офицеры расположились за длинным столом на стульях с высокими спинками, не снимая теплых плащей, кое-кто даже в перчатках.

Поводом к назревавшему взрыву послужили Герольфу необдуманные слова одного из генералов, старого, с седеющими усами, который осмелился упомянуть о «бессмысленном упрямстве». Герольф не дал ему произнести ни слова больше. Он вскочил и, перегнувшись через стол, обрушился с пламенными обличениями на пораженцев, слабаков, «наклавших в штаны», чьими стараниями подрывается боевой дух армии. Что этой позорной слабости поддаются солдаты, это он мог понять — не простить, разумеется, но хотя бы понять, — но чтобы генерал!

Старик, не получавший подобной головомойки с тех пор, как вышел из детского возраста, и глазом не моргнул перед наставленным на него обличающим перстом Герольфа. Эти громы и молнии, казалось, не произвели на него никакого впечатления, и при первой возможности он прервал их фразой, от которой вмиг воцарилось гробовое молчание:

— Не я один так думаю.

Герольф, побелев, опустился на стул. Он медленно обвел взглядом сидящих за столом и спросил ледяным голосом: