— Может быть, вы бы отвезли меня в отель, мистер? — запинаясь, произнес я. — Отдаю вам последние семнадцать долларов. Пожалуйста, скажите моему папе, что меня уже порезали. Он все равно ничего не увидит там, внизу, потому что я теперь такой толстый.

Но хасиды не купились на мое предложение.

— Ты должен подумать и о нас, — заговорили они нараспев. — Это mitzvah для нас.

— Вам тоже будут резать член?

— Мы освобождаем пленника.

— Кто пленник?

— Ты пленник Советского Союза. Мы делаем из тебя еврея. — И с этими словами они угостили меня еще несколькими порциями луковой водки, так что комната закружилась перед глазами.

— За мобильный mitzvah! — громко закричали самые молодые, и вскоре меня укутали в дюжину бархатных пальто и осторожно вывели в хасидскую летнюю ночь, где даже желтолицая луна была с пейсами, а сверчки пели на мелодичном языке моих предков.

Меня положили боком на мягкое сиденье американского пикапа, причем несколько молодых людей продолжали накачивать меня водкой, а я послушно пил, потому что русскому неудобно отказываться.

— Мы едем обратно в отель, мистер? — спросил я, когда пикап, кренясь, помчался по людным улицам.

— Humus tov, mazel tov, — пели мне мои спутники.

— Вы хотите освободить пленника? — спросил я сквозь слезы по-английски. — Посмотрите на меня! Я пленник! Ваш пленник!

— Значит, теперь ты будешь освобожден! — с железной логикой ответили мне и сунули в лицо стакан водки.

В конце концов меня доставили в ярко освещенный приемный покой бедной муниципальной больницы, где испанские младенцы с ревом требовали молока, а мои спутники молились, прижавшись к этой стене плача; их бледные лица раскраснелись.

— Твой отец будет очень гордиться, — шепнул кто-то мне в ухо. — Посмотри, какой ты храбрый мужчина!

— В восемнадцать лет поздно резать член, — прошептал я в ответ. — Это знают все.

— Аврааму было девяносто девять, когда он сделал bris своими собственными руками!

— Но он был библейский герой.

— И ты тоже! Отныне твое древнееврейское имя будет Мойше, что означает Моисей.

— Меня зовут Миша. Этим русским именем называла меня моя красивая мама.

— Но ты действительно подобен Моисею, потому что помогаешь вывести советских евреев из Египта.

Я почти ощущал запах пластикового стаканчика, который прижимали к моим губам. Я пил, как малолетний алкоголик, которым уже стал. Мне предложили кусок ржаного хлеба, но я плюнул на него. Потом я оказался на каталке в каком-то одеянии задом наперед; затем каталка остановилась, и вокруг меня сгрудились зеленые халаты; пара холодных рук грубо стянула с меня штаны.

— Папа, заставь их остановиться! — закричал я по-русски.

К лицу мне прижали маску.

— Считай обратно, Моисей, — велел мне американский голос.

— Нет! — попытался я произнести, но, конечно, никто не расслышал. Мир распался на куски и никак не мог собраться воедино. Когда я проснулся, надо мной молились мужчины в черных шляпах, и я ничего не чувствовал там, ниже пояса, под аккуратно подоткнутыми складками плоти. Я поднял голову. На мне была зеленая больничная одежда, внизу прорезана круглая дырка, и там, между мягкими подушками моих бедер, неподвижно лежал он, багровый и раздавленный, и из его оболочки сочилась жидкость; анестезия притупляла боль.

По какой-то причине мои единоверцы решили, будто моя рвота — признак того, что я очнулся. Они вытерли мне подбородок, рассмеялись и сказали:

— Mazel tov! Tsimmus tov! Heg, bey, Yisroel!

Той ночью у меня началось заражение.

Кто это сделал? Кто убил человека, занимавшего в списке самых богатых людей России 1238-е место? Чьи руки обагрены кровью мученика? Я скажу вам кто: Олег Лось и его кузен, сифилитик Жора. Откуда мы это знаем? Потому что вся эта сцена записана на видео Энди Шмидтом, девятнадцатилетним туристом из Штутгарта.

Случилось так, что в вышеозначенную ночь герр Шмидт катался на прогулочном катере у Дворцового моста, наслаждаясь синтетическим наркотиком и оглушительной музыкой из репродуктора катера. В то же время он снимал на видеопленку чайку, атаковавшую ушастого английского тинейджера и его бледную красивую мамашу.

— Я никогда прежде не видел таких злых чаек, — говорил на следующий день мне и милицейским инспекторам герр Шмидт, великолепный в своем прикиде: штанах из стальной стружки и футболке с надписью «PHUCK STUTTGART». Солнечные очки набрасывали тень интеллекта на его тупые юные глаза. — Она все клевала этого бедного мальчишку, — сетовал Шмидт. — В Германии птицы гораздо дружелюбнее.

На видеопленке Шмидта мы видим белоснежную чайку, щелкающую окровавленным клювом, когда она готовится к новой атаке на британскую семью; британцы умоляют чайку о пощаде, а команда катера показывает пальцем и смеется над иностранцами… Теперь мы видим колоссальные каменные быки Дворцового моста, затем его чугунные фонарные столбы. (Однажды, в восьмидесятые, во времена славной горбачевской перестройки, мы с папой удили на Дворцовом мосту. Мы поймали окуня, очень похожего на папу. Через пять лет, когда мои глаза совсем остекленеют от российской жизни, я тоже стану на него похож.)

Затем Шмидт поворачивается на 360 градусов, дабы запечатлеть Санкт-Петербург в теплую летнюю ночь: небо, освещенное искусственным лазурным светом, толстые стены Петропавловской крепости, подсвеченные золотистым светом прожекторов, Зимний дворец, напоминающий корабль, пришвартованный у набережной, который мягко покачивается в вечных сумерках, темная громада Исаакиевского собора… Ах! Что там написал Мандельштам? «Ленинград! Я еще не хочу умирать!»

А теперь, когда чайка хищно устремляется вниз, на свою жертву, издавая пронзительный крик славянской птицы, мы видим джип «Мерседес-300» М-класса — у него футуристический вид, и он напоминает советские милицейские джипы, которые увозили папу в вытрезвитель. Он едет по мосту, а за ним следует один из этих гротескных бронированных седанов «Волга», которые почему-то напоминают мне американских армадиллов[2]. Если приглядеться повнимательней, то внутри «Волги» можно увидеть папину желтую голову, смахивающую на тыкву, и седой завиток на лысине, похожий на детскую подпись… О, мой папа, мой дорогой, убитый папочка, мой наставник, мой хранитель, друг моего детства. Помнишь, папа, как мы загоняли антисемитскую собаку соседа в упаковочную клеть для молока и по очереди мочились на нее? Если бы только я мог поверить, что ты теперь в каком-то лучшем месте, в этом «другом мире», о котором ты бессвязно рассуждал, просыпаясь за кухонным столом и попадая локтями в селедку, плавающую в подсолнечном масле с уксусом! Но никто из нас, конечно, не выживает после смерти, и нет другого мира, кроме Нью-Йорка, а американцы не дадут мне визы, папа. Я застрял в этой ужасной стране, потому что ты убил бизнесмена из Оклахомы, и все, что я могу сделать, — это вспоминать, каким ты был когда-то; увековечить жизнь того, кто был почти святым, — вот бремя твоего единственного ребенка.

Хорошо, так вернемся к видеозаписи. Вот и второй джип «Мерседес», последняя машина в папином сопровождении, громыхает по Дворцовому мосту, мимо этого джипа проезжает мотоцикл с двумя седоками, и рыхлая фигура Жоры-сифилитика (пусть он сдохнет от сифилиса, как Ленин!) вполне различима позади Олега Лося… Мотоцикл поравнялся с «Волгой», и фугас или, по крайней мере, темный цилиндр, который вполне может быть фугасом (я хочу спросить, видел ли кто из нас на самом деле фугас? Наша семья не из тех, кого посылают сражаться в Чечню с голубоглазыми детьми), швыряют на крышу «Волги». Еще пять кадров — и вспышка электрической молнии отвлекает внимание чайки от съежившейся от страха английской семьи, а крыша «Волги» взлетает в воздух (как позже мы узнали, вместе с папиной головой), и следом вырывается дешевый дымок… Бабах!