— Сэр, — сказал мне самый высокий и самый седой из дипломатов, — мы должны вас попросить покинуть территорию посольства.

Я взглянул на их лица, гладкие и твердые, как у актеров или политиков.

— Это территория «Экссон», — возразил я с несчастным видом.

— Вы сын Бориса Вайнберга, — сказал старший из дипломатов. — Я все про вас знаю. Я никоим образом не могу позволить вам сесть в самолет Соединенных Штатов.

— Он совсем не похож на своего отца, — вмешался Алеша-Боб. — Он не убийца. Он изучал мультикультурализм в Эксидентал-колледже. Вайнер, скажи им. — Он огляделся, ища нашего однокашника, но Джоша Вайнера нигде не было видно.

— Ты поезжай без меня, — сказал я Алеше-Бобу. — Тебе незачем здесь оставаться. Езжай. Я сам найду способ отсюда выбраться.

— Ты здесь умрешь, — возразил Алеша-Боб. — Ты же ничего не понимаешь.

Я взглянул на него, пытаясь решить, следует ли мне рассердиться из-за этого замечания. Понимал ли я что-нибудь? У моего понимания были свои пределы, это точно, а вот у моей дружбы с Алешей-Бобом — нет. Мой друг стоял передо мной, такой огорченный и маленький — мужчина, которому был тридцать один год, но который выглядел на двадцать лет старше, словно каждый год, проведенный в России, шел у него за три. Зачем он сюда приехал? Почему решил стать моим братом и хранителем?

— Я скучаю по Светлане, — сказал Алеша-Боб. — Ты никогда не понимал, как я ее люблю. Ты думаешь, что все это в конце концов просто политическая экономия, но это не так. Ты считаешь, что она шлюха, но она любит меня так, как никогда не любила ни одна женщина.

— Сэр. — Морской пехотинец положил мне руку на плечо, словно вовлекая в какой-то священный ритуал с грозным подтекстом.

— Езжай, — сказал я. — Я не такой уж беспомощный, как тебе кажется. Езжай к своей Светлане. Ты все правильно сказал. Мы встретимся когда-нибудь в Брюсселе.

Алеша-Боб протянул мне руку, чтобы меня обнять, потом передумал, отвернулся, чтобы скрыть от меня свои слезы, и зашагал к стеклянному «Экссон Мобил», вибрирующему от прибытия еще одного мощного «Чинука». Я так обмяк, что чуть не свалился на моряка, стоявшего рядом (какие красивые ресницы у этого латиноамериканца), и тут другие американские руки подхватили меня и направили к выходу, к дырке в колючей проволоке, которая оказалась достаточно большой, чтобы я смог пролезть.

Я встретил Алешу-Боба в последний день нашего первого семестра в Эксидентал. Мне с трудом верилось, что я одолел сто дней обучения в американском колледже с удивительно хорошими оценками (в среднем 3,94 из 4,0 возможных), да еще ухитрился потискаться за грузовиком, перевозившим пиво, с белой девушкой, у которой были грязные митенки и которая заикалась.

Была середина декабря, и кампус на Среднем Западе был полностью покрыт снегом. Большинство студентов уже уехали на Восточное побережье или в Чикаго, чтобы провести каникулы со своими семьями. Те немногие из нас, что остались, шатались по студенческому городку пьяные в поисках общения. В то время мои карманы были набиты сэндвичами с ветчиной (в которых был избыток майонеза) и пакетиками с чипсами, а озябшие пальцы сжимали сигарету с марихуаной, к которой я жадно присосался. В тот год я впервые познакомился с марихуаной и серьезно к ней пристрастился.

Это был кошмар. Два часа утра. Где-то ждала меня удобная американская кровать, но я не был готов отправиться домой. Гордостью кампуса была действительно великолепная церковь в наивном мавританском стиле, перед которой я простаивал ночами, выкуривая одну сигарету за другой и воображая, что, быть может, после смерти нас ждет какая-то лучшая жизнь (это был 1990 год, время перестройки, и многие мыслящие русские надеялись, что Бог существует). Однако в ту ночь церковь отказалась открыть мне свои пресвитерианские секреты — о трудолюбии и прилежании, благодаря которым я смогу получить местечко в раю, зарезервированное для граждан с американскими паспортами. В ту ночь мне открылась лишь одна истина: после смерти от нас ничего не остается и в конце то, что было Мишей Вайнбергом, испарится вместе со стилями и иллюзиями его эпохи, не оставив ни следа от его печального тяжелого великолепия, ни одного мокрого пятнышка, вокруг которого могли бы собираться его последователи, дабы славить его жизнь и времена.

Я начал трястись от гнева и страха, горестно обхватив плечи руками. Ведь я так любил свою собственную личность, что убил бы любого, кто встал бы на моем пути, — лишь бы гарантировать ее выживание. «Очень хорошо, — подумал я, — если меня не хочет утешить вера, обратимся к прогрессу». Я побрел на другой конец кампуса и очутился в недавно построенном прямоугольном здании, где нарядные зеленые и желтые занавески в дортуарах трепетали на окнах, покрытых снегом. Я уселся в сугроб, открыл пакетик с чипсами и проглотил их за один присест. Потом закурил остаток сигареты и понял, что сначала следовало выкурить марихуану, а затем съесть чипсы. Когда же я наконец научусь?

Откуда-то сверху донесся смех, вспыхнул свет, и что-то вроде черного гроба пролетело по воздуху и упало в соседний сугроб, где застряло под таким утлом, как памятник. Испугавшись, я еще глубже погрузился в свой сугроб, содрал целлофановую обертку с сэндвича с ветчиной и нервно вонзил в него зубы. Повсюду вокруг меня была смерть. Холодная американская смерть.

Второй гроб, кувыркнувшись в морозном воздухе, мягко приземлился у моих ног. Смех стал громче, и я прикрыл голову руками и завыл от ужаса. Кто же это делает со мной? Кто так жесток к иностранцу? Я схватил второй сэндвич и проглотил его чуть ли не целиком от страха.

И тут у моих ног упал третий предмет. Отложив сэндвич, я внимательно пригляделся к нему. Это была часть любопытной американской игры на знание английской лексики и орфографии. Я подполз к одному из «гробов» — при этом в мои чудовищные советские варежки набился снег — и разобрал слово «BOSE», блестевшее на нем. Как большинство русских детей, я всю свою юность мечтал о западной технике, поэтому сразу же понял, что это драгоценная стереоколонка. Итак, спрашивается, зачем же кто-то выбрасывает такое сокровище из окна дортуара? Я решил это выяснить.

Внутри дортуара мне показалось, будто я попал в подводную лодку, наскоро собранную, — с маленькими окошками, похожими на иллюминаторы, с системой труб наверху. Издали доносился гул, как будто работал двигатель, создавая иллюзию, будто мы бороздим океан. В слабо освещенном холле стоял длинный ряд автоматов. Я добыл из одного дюжину вкусных шоколадок с мягкой белой начинкой.

— Хо-кей, — сказал я пустому холлу, где на доске объявлений висели призывы к лесбиянкам немедленно покарать толстых мужчин, которые тискают их угнетенных сестер позади грузовиков, перевозящих пиво. — Очедь хорошо. — Произношение у меня было неважное из-за заложенного носа.

Смакуя шоколадки, я шел по пустым коридорам, пытаясь определить источник музыки. Наконец я обнаружил это место на последнем этаже. Оттуда доносились громкие мужские голоса, пытавшиеся перекричать друг друга, — казалось, там хотят произвести впечатление на женщину.

Я постучал в дверь своим большим кулаком.

— Мать твою так! — заорал голос с русским акцентом. Я обиженно опустил руку. Почему меня никто не любит? Но когда я отступил от двери, тот же голос пригласил: — Ну давай же, заходи.

В восторге от того, что там сменили гнев на милость, я отворил дверь и лицом к лицу столкнулся с этим коротышкой, русским эмигрантом Владимиром Гиршкиным. Этот студент-второкурсник ничего собой не представлял, но смотрел на меня сверху вниз из-за своего прекрасного американского акцента. Гиршкин был еще больше пьян, чем я, и его цветущий вид и козлиная бородка вызвали у меня отвращение. Рядом с Гиршкиным был Джерри Штейнфарб, будущий романист, в каком-то хипповом пончо, со значком «ДАЙТЕ МИРУ ШАНС».

Мощный вентилятор высотой в человеческий рост, стоявший у окна, создавал какой-то неестественный ветерок, что было приятно в удушающей жаре дортуара. Из вентилятора летели куски бумаги и картона, как кусочки картофельного салата — из моего рта на пикнике. Алеша-Боб, на котором ничего не было, кроме хлопчатобумажных трусов, скармливал вентилятору книгу в твердой обложке, и ее куски вылетали в окно, на прямоугольник, покрытый снегом.