— Ты по-прежнему со мной, не так ли? — прошамкал я, ибо мои передние зубы претерпели некоторые изменения.

— Когда моему хозяину плохо, я люблю его еще больше, — заявил Тимофей, накладывая бинты.

— Какая у тебя добрая русская душа, — сказал я и вспомнил о Фейке, мусульманском слуге Нанабраговых. — Эти южные типы действительно беспощадны. Вот ты совсем не безжалостный, да, Тима?

— Я пытаюсь жить так, как сказано в Библии, — ответил мой слуга. — А так не знаю.

— Интересно, — сказал я. Я осознал, что почти ничего не знаю про своего слугу, хотя вот уже два года он ежедневно меня одевает и кормит. (Я получил его в подарок от Любимого Папы по возвращении домой.) Что со мной такое? Внезапно меня охватил приступ любви ко всему человечеству. — Почему бы тебе не рассказать о себе — с самого начала, — предложил я. — С тех самых пор, как ты был маленьким мальчиком.

Тимофей зарделся.

— На самом деле нечего рассказывать, — ответил он. Его польской спортивной куртке недоставало половины одного лацкана, и на нее пролился томатный суп. Я решил в ближайшее время купить ему роскошный костюм — при первой же возможности.

— О, пожалуйста, — просил я. — Мне любопытно.

— Ну, что сказать? — начал Тимофей. — Я родился в Брянской области, в деревне Закабякино, в 1943 году. Мой отец, Матвей Петрович, погиб в том же году под Курском в танковом бою с фашистами. В 1945 году моя мать, Алелуйя Сергеевна, заболела туберкулезом и вскоре скончалась. Я переехал в дом моей тети Ани. Она была добра ко мне, но в 1949 году умерла от неизлечимого опоясывающего лишая, а мой дядя Сережа бил меня до тех пор, пока в 1954 году не скончался от пьянства. Меня отправили в детский дом в городе Брянске. Там меня тоже били. В 1960 году я ужасно согрешил и голыми руками убил человека после пьянки. Меня послали в исправительно-трудовую колонию на Соловки, где я отбывал наказание с 1960 по 1972 год. Один из тамошних начальников был добр ко мне и нашел для меня работу в одном городе в Карелии — в кафетерии местного исполкома Коммунистической партии. Моя жизнь была счастливой до 1991 года. У меня был сын Слава, и мы с ним играли в футбол и в городки. Я продолжал пить, и меня госпитализировали. После коммунизма я потерял свою работу, но открыл Всемогущего Бога. Я перестал пить. В 1992 году партийный кафетерий стал дорогим спортивным залом, но у меня был запасной ключ, и я спал в теплом подвале. Ваш отец нашел меня в 1997 году. Он сказал мне, что счастлив увидеть такое трезвое русское лицо. В 1998 году он забрал меня к себе домой. Вот и вся моя история.

Тймофей явно утомился: это была самая длинная речь в его жизни. Я тоже чувствовал себя измочаленным из-за боли во рту и острых приступов невероятной любви. Тимофей положил голову на мою подушку, а я уткнулся в жесткую, едко пахнувшую половину лацкана его польской спортивной куртки, и так мы и уснули.

Пришел сентябрь, а с ним и моя Нана, рассыпающаяся в извинениях.

— Где же ты была, черт возьми? — негодовал я. — Я до смерти за тебя испугался.

Как рассказала Нана, дом Нанабраговых был битком набит родственниками и людьми из их клана, которые сбежали из сел. Таким образом в доме просто не осталось места для меня и моего слуги. Мистер Нанабрагов сказал ей, что, когда мы поженимся, у меня появится право жить вместе с ними, но на этой стадии преимущество у настоящей семьи Нанабраговых.

— О, дорогой Миша! — воскликнула она, закидывая руки мне на шею. — Ой, от тебя пахнет, как будто ты работаешь на фабрике, где делают эмаль.

— Тут нет горячей воды, а в душе живут тараканы, — объяснил я.

— И ты так похудел, — заметила Нана, ощупывая мои новые животы, лишенные жира. Несмотря на эскалацию боевых действий, сама Нана была толстенькой и лоснящейся, как выдра.

— Тебе нравится моя нынешняя худоба? — спросил я, гладя ее грудь, и пальцы у меня на ногах загибались от возбуждения, когда я сделал мысленную пометку: заняться мастурбацией, как только она уйдет. — Я похож теперь на того знаменитого актера. Что-то там — фон что-то.

— Честно говоря, ты мне больше нравился, когда был толстячком, — призналась Нана. — Жир сейчас в моде для парней.

— И никаких ограничений, — добавил я.

— Угу. — Она протянула руку и накрыла ею мои гениталии. Я вскрикнул от счастья, но старческий храп меня отрезвил.

— Мы не должны, — сказал я. — Менеджер отеля «Хайатт» и его мать живут у меня под кроватью.

— О, — прошептала Нана. — Как омерзительно. Послушай, Миша, мой отец хотел бы с тобой поговорить. Он обычно подолгу сидит за ланчем в «Даме с собачкой» — каждый божий день. Моя мама говорит, что он нас больше не любит.

— А ему, наверное, небезопасно там находиться? — спросил я. — Как насчет войны?

— У него целый новый отряд, который его защищает, — ответила Нана, постукивая по моим интимным органам указательным пальцем, в то время как я ощущал собственное бессилие. — Но послушай ка, Миша, неважно, что он тебе скажет, — помни, что мы должны отсюда выбраться. Я уже пропустила целый семестр в Нью-Йоркском университете. — Она придвинулась ближе, чтобы не могли подслушать дремлющие Зартарьяны. Она ела за ланчем кебабы из баранины с хрящиками, макая кусочки в соус из укропа и йогурта. — Я знаю, как выбраться из Абсурдистана, — шептала она. — «Америкэн Экспресс» снова начнет пускать эти роскошные поезда к границе. А сейчас ступай в «Даму с собачкой» и побеседуй с моим отцом. Скажи ему: «Уже до свидания». Скажи ему: «Мы уже не здесь».

Отогнув картон, которым было закрыто окно моего гостиничного номера, я наблюдал, как она втискивается за руль своего «навигейтора» с флажком «Америкэн Экспресс» (на пассажирском месте сидел мужчина с автоматом Калашникова) — и мчится к той части Террасы Сево, которая больше всего напоминала Санта-Монику. Она была такая красивая, когда двигалась: упругая, увешанная драгоценностями, как бедная женщина Средиземноморья, только что дорвавшаяся до денег. Я сердился на нее за то, что она меня забросила, но каждый раз, как видел, снова влюблялся. Воздух вокруг меня был легкий, пропитанный женственным ароматом и наполненным обещанием увлажнителей с запахом манго из дьюти-фри.

Я сел на диване в гостиной, позволив загадочному младенцу мужского пола ползать по моим ногам, без конца пукая и что-то отчаянно вереща. Уж лучше он, чем тараканы, которые по ночам устраивали у меня в постели караван-сарай. Я налил себе рюмку чьего-то контрабандного «Хеннесси» и зажег контрабандную сигару. Руки у меня тряслись, и не только от голода. У меня быта проблема. Мне хотелось поступить с Наной по совести, но не хотелось идти на пирс, чтобы увидеться с мистером Нанабраговым. Не поймите меня неправильно — дело было не в автоматах и огнеметах, а в перспективе увидеть маленькую девочку, мать которой я избил, эту маленькую Юлю. Правильно ли я поступил, оставив ее с мамой? Не следовало ли забрать ее с собой? Что лучше: родители, которых нужно лишить родительских прав, — или вообще никаких родителей? Когда-нибудь, сказал я себе, я просто захочу расколоть этот мир на два.

Младенец тихо давился от кашля у меня на коленях, и от него начал исходить какой-то неестественный запах, да и от моих коленок пахло не лучше. Я стянул духи у одной из спящих абсурдистанских дам и, надушившись ими, вышел на солнышко.

Над городом висела какая-то пелена. Взглянув вверх, можно было разглядеть завесу из частичек пыли над опустошенной Интернациональной Террасой. Казалось бы, пыль должна была защищать от солнца, но она лишь нагревалась, так что в раскаленной атмосфере пахло дымком от то и дело загоравшихся кустарников, анилиновой краской и химикатами. Воздух был такой живой, в нем все время происходили мгновенные реакции, а вот горожане выглядели измученными и потерянными. Несколько наиболее деятельных людей выползли откуда-то и предложили мне пачки русских сигарет по 10 долларов за штуку.

— Я не курю, — мягко отказался я.