Мистер Нанабрагов немного повибрировал.

— Вы называете этого друга забавным? — спросил он. — Так вот, позвольте вам сказать, что есть разница между юмором и цинизмом. Вы считаете, что русский поэт Лермонтов был забавным? Ну что же, вероятно, он так думал. А потом он публично унизил старого школьного друга, который вызвал его на дуэль и застрелил! Это уже было не так забавно… — Он умолк и дернулся, бросив на меня сердитый взгляд.

— У меня есть еще один забавный друг, — не унимался я, — который говорит, что проект «Фига-6» не состоится. Говорит, что вылет из страны на американских вертолетах — просто старый трюк, и теперь все эти новые люди «Холлибертон» без всякой на то причины носятся вокруг города Свани. Что происходит, мистер Нанабрагов?

— Вы знаете, — спросил отец Наны, — что Александр Дюма назвал сево Жемчужиной Каспия? Это писатель, которого мы уважаем. Француз. Это вам не Лермонтов. Он был забавным, но не циничным. Вы видите разницу?

Я смутился. Разве это не свани были названы Жемчужиной Каспия? И отчего это мистер Нанабрагов так настроен против бедного меланхоличного Лермонтова и так расхваливает этого Дюма? Да и вообще, при чем тут литература? Темы моего поколения — нефть и рэп.

— Прекрасно, — продолжил мистер Нанабрагов. — Возможно, кого-то из нас в ГКВПД и огорчило, что свани контролируют нефтепровод; в то время как мы традиционно были людьми моря, они пасли овец во внутренней части страны. Но мы не хотим красть нефть, как диктатор Георгий Канук и его сын Дебил. Мы не хотим проматывать национальное достояние в казино Монте-Карло. Мы хотим использовать деньги, вырученные за нефть, для того, чтобы построить демократию. Это весомое слово, которое все мы здесь любим. Как мы себя называем? Государственным комитетом по восстановлению порядка и демократии.

— Я тоже люблю демократию, — заявил я. — Несомненно, это прекрасно, когда она есть…

— А демократия означает Израиль, — перебил меня Буби, за что отец ласково потрепал его по плечу.

— Даже Примо Леви[16] признает, что цифры Холокоста преувеличены, — сказал Володя.

— Несколько недель назад, — продолжал я, игнорируя бывшего агента КГБ, — я был свидетелем ужасного расстрела группы демократов полковником Свеклой и солдатами свани. Один из этих демократов был моим добрым другом. Его звали Сакха.

При упоминании Сакхи во дворе воцарилась тишина. Люди начали включать и отключать свои мобильники. Буби тихонько насвистывал «Черную волшебную женщину». Зяблик слетел с дерева и, приземлившись на груду баранины, начал петь нам о своей счастливой жизни.

— И вам нравился этот Сакха? — спросил мистер Нанабрагов.

— О, конечно, — ответил я. — Он только что вернулся из Нью-Йорка, где побывал в «Веке 21», универмаге, а они его застрелили. Прямо перед входом в отель «Хайатт». Хладнокровно.

Мистер Нанабрагов хлопнул в ладоши и три раза дернулся, как будто посылая закодированный сигнал спутнику, нервно кружившемуся над столом.

— Мы тоже восхищались Сакхой, — сказал он. — Разве нет?

— Верно! Верно! — подхватили гости.

— Видите ли, Миша, овечьи пастухи свани думают, что, убив демократов сево, они могут заставить нас замолчать. О, где же Израиль и Америка, когда они так нужны?

— Но они были не просто демократами сево, — возразил я. — Это были сево и свани. Понемногу и тех, и других. Демократический коктейль.

— Вы знаете, с кем вам нужно поговорить? — сказал мистер Нанабрагов. — С нашим уважаемым Паркой. Эй, Парка! Поговорите с нами.

Собравшиеся задвигали стульями, и наконец я увидел маленького старичка с умным лицом, в измятой рубашке. В руке он держал куриную ножку. Он повернулся ко мне и начал печально принюхиваться к воздуху.

— Это Парка Мук, — объявил мистер Нанабрагов. — Он провел много лет в советской тюрьме за свои диссидентские взгляды, как ваш покойный папа. Он наш самый знаменитый драматург, человек, написавший пьесу «Тихо поднимается леопард», которая действительно заставила народ сево подняться и потрясти в воздухе кулаками. Можно сказать, он — совесть нашего движения за независимость. Сейчас он работает над словарем сево, который покажет, насколько наш язык подлинный по сравнению со свани, который на самом деле всего лишь испорченный персидский.

Парка Мук открыл рот, демонстрируя два ряда плохо сделанных серебряных зубов. Теперь я вспомнил, где его видел: на плакате сево у эспланады, рядом с мистером Нанабраговым. В жизни он казался еще более усталым и подавленным.

— Счастлив с вами познакомиться, — медленно произнес он по-русски с сильным кавказским акцентом.

— «Тихо поднимается леопард», — сказал я, — это звучит знакомо. Вашу пьесу не ставили недавно в Петербурге?

Возможно, — ответил Парка Мук, с сожалением выпуская куриную ножку. — Но она не очень хорошая. Если поставить рядом со мной Шекспира, Беккета или даже Пинтера, видно, что я очень незначителен.

— Чушь, чушь! — хором закричали собравшиеся.

— Вы очень скромны, — сказал я драматургу.

Он улыбнулся, замахав на меня руками:

— Приятно сделать что-нибудь для своей страны. Но скоро я умру, и мой труд исчезнет навеки. О, ладно. Смерть будет для меня желанным отдохновением. Я жду не дождусь своего смертного часа. Может быть, этот чудесный день наступит завтра. Итак, о чем вы меня спросили?

— О Сакхе, — напомнил ему мистер Нанабрагов.

— Ах да. Я знал вашего друга Сакху. Он был моим соратником по антисоветской пропаганде. В последнее время мы придерживались разных взглядов…

— Но вы по-прежнему были близкими друзьями, — перебил его мистер Нанабрагов.

— В последнее время мы придерживались разных взглядов, — повторил Парка Мук, — но, когда я увидел по телевизору его тело, лежащее в грязи, мне пришлось закрыть глаза. В тот день так ярко светило солнце. Эти адские летние месяцы! Порой днем, когда так нещадно светит солнце, — как бы это выразить — сам солнечный свет становится фальшивым. Итак, я задернул шторы и предался воспоминаниям о лучших днях.

— И он проклял монстров свани, которые убили его лучшего друга, Сакху, — подсказал драматургу мистер Нанабрагов.

Парка Мук издал вздох и плотоядно взглянул на недоеденную куриную ножку.

— Это верно, — пробормотал он, — я проклял… — Он перевел на меня усталый взгляд. — Я проклял…

— Вы прокляли монстров свани, — повторил мистер Нанабрагов, подергиваясь от нетерпения.

— Я проклял монстров…

— …которые убили вашего лучшего друга.

— …которые убили моего лучшего друга Сакху. Это так.

Мы наблюдали, как старый драматург снова взялся за куриную ножку и начал тщательно ее обгладывать. Я ощутил страстное желание утешить его, да и весь народ сево. Да поможет мне Бог, но я находил их феодальный менталитет очаровательным. Я не мог винить за невежество этот маленький впечатлительный народ, окруженный нациями, которым не хватает интеллектуальной суровости. Они были молоды и еще не сформировались, как молоденькая девчонка, пытающаяся завоевать расположение взрослых с помощью надменных манер и кокетства и намеренно выставляющая напоказ свою тощую лодыжку. Забудь о своей петербургской благотворительности! Вот перед тобой «Мишины дети»! И я присягнул на верность их солнечному, незрелому делу, их мечтам о свободе и несбыточном счастье.

— Мир слышал о вашем положении, — заверил я, — и скоро у вас будет ваш словарь и ваш нефтепровод.

— О, если бы только! — Мужчины начали вздыхать и со счастливым видом дуть в свои пустые рога для вина.

— Вчера произошла трагедия, — сказал мистер Нанабрагов. — Трагедия, которая все изменит.

— Это конец, конец, — согласились его соплеменники.

— Один итальянский антиглобалист, молодой человек, — продолжал мистер Нанабрагов, — был убит итальянской полицией в Генуе, где проходит саммит «Большой восьмерки».

— Как печально, — согласился я. — Если красивого человека Средиземноморья можно лишить жизни, то каковы же шансы у нас?