— На фронте уцелела, а тут… на фронте уцелела..

Ни Каменского, ни Мити Мария не встречала — да и не вспоминала о них. Она перекладывала на носилки раненых и носила их всё по тому же пути в операционную, какой-то седой врач приказывал ей поторапливаться, она бежала обратно и опять поднимала и перекладывала на носилки тяжёлые, окровавленные тела.

Много времени спустя до её сознания дошло, что розовый закатный свет погас и в коридорах расставлены фонари «летучая мышь», и тогда новая забота вернула её к обычной, собственной жизни: наступил вечер, налёт продолжается, а на «объекте» ждут её и волнуются, огнетушители не заряжены, а мастер приедет только завтра, дежурные предоставлены самим себе и после вчерашнего пожара боятся…

С той же простотой, с какой недавно начала спасать раненых, Мария сказала врачу: «Я ухожу, мне пора», — обмыла руки у бачка с водой и пошла в раздевалку, на ходу снимая грязный халат. Номерок она обронила, но гардеробщица посмотрела в её лицо и молча выдала пальто.

Не оглядываясь на покинутое здание, Мария шла размеренным, тяжёлым шагом. Итти было далеко, покинутые трамваи стояли на путях, редкие пешеходы шагали так же размеренно, тяжело, как в долгом походе. Иногда постовые окликали Марию, требуя пропуск, она показывала паспорт и коротко объясняла:

— На дежурство.

Она ничего не вспоминала и думала только о тех неотложных делах, что заставили её итти сейчас, пешком, ночью, на свой пост. Позвонить насчёт огнетушителей, проверить, возобновлен ли запас воды в бочках, а песку — в ящиках, подбодрить весёлым словом дежурных… «Нас ведь недаром назвали молодцами, верно?» — так она скажет своим женщинам… И только раз Мария до зримого ярко представила себе: завтра придёт на сутки Сизов, а она уедет домой и выспится, выспится, выспится…

Мария пожелала всем тихой ночи, раскрыла тугую дверь, шагнула через порог и словно провалилась в ночь. Не было видно ни тротуара под ногой, ни домов вдоль улицы, ни неба над головой. Совсем рядом прошлёпали осторожные шаги, одиноко прозвучал короткий сухой кашель.

Глаза постепенно привыкали к темноте. Чуть наметилось небо в густых рваных тучах. Мария недоброжелательно поглядела на тучи и на предательские «окна» между ними. Плохое сегодня небо. Надо итти скорее. Проскочить до очередного налёта…

На проспекте было светлее. Проползали, будто крадучись, тускло освещённые трамваи и автомобили с синими фарами. Иногда бледное сияние выбивалось на секунду из раскрытой двери. Вспыхивали огоньки папирос, вырывая из мрака незнакомое лицо, руку в перчатке, козырёк фуражки. Мария почти побежала, лавируя между тёмными фигурами прохожих. Мысли её были радостны и просты. «Андрюша ещё не спит, можно повозиться с ним полчасика, уложить и рассказать ему на ночь сказку. А за огнетушителями сейчас приедет мастер, добилась всё-таки… Да и не бывает так, чтобы дважды кряду попадало в одно место… Вот уже полпути пройдено, успею, проскочу… Выйти бы в переулки, там и во время тревоги можно…»

Не успела!..

Протяжный, томящий вой сирен повис над городом. В который раз за день, в который раз за неделю, за месяц?..

Сразу вспыхнула стрельба, и яркий луч прожектора вымахнул из-за домов и стал ощупывать края туч.

— Заходите, гражданки, заходите, не задерживайтесь! Немцев не видали? Заходите, вам говорят!

Мария вошла в парадное, где в неясном свете синей лампочки густо толпились люди. Она выбрала это парадное потому, что над ним поднималось семь этажей — самый высокий дом во всём квартале.

Кругом разговаривали:

— Семь перекрытий, надёжная стройка!

— Семь перекрытий — это да! А насчёт надёжности, так самые надёжные дома — восемнадцатого века. Потом уже строили полегче, потоньше.

— Мама, пойдём. Ма-ма! — плакал ребенок.

— А кто как не женщины? — звонко спрашивала молодая девушка рядом с Марией. — Чуть тревога — все в убежище, а мы — наверх, кто на чердак, кто на лестничные клетки. У нас вся команда женская!

—.. А потом и говорю: как же так? — упоённо рассказывал где-то в углу женский басовитый голос. — Рядом три объекта, а у нас ни вёдер, ни черта! И управхоз за голову хватается, паникует… Подняла шум, до райсовета дошла…

— А главное — пустили бы в тревогу трамваи, ну, чего они стоят? Разбомбить его — это ещё суметь надо, а непроизводительная трата времени…

— Не прямое попадание страшно, а стёкла…

— Ох-ох-ох, спать хо-чет-ся!..

Притулившись у стенки, Мария прикрыла глаза.

Случайные отрывочные мысли возникали и исчезали, не задерживаясь. Как странно — всю жизнь говорили: этаж, потолок, дом, лестница, а теперь — перекрытие, лестничная клетка, объект…. Вот уж не думали зодчие восемнадцатого века, кто будет благословлять их за прочность построек!.. А пальба усиливается… Грохнула бомба… и когда-нибудь попадёт и в меня. Вчера прошло рядом, позавчера чуть не спалило… не всегда же будет везти?.. Зоя говорит — «противоестественно..» Да, жизнь стала неестественной и нереальной. А может быть, это только снится? Неужели это на самом деле — немцы в Стрельне и на Невской Дубровке, ежечасные налёты, бомбы, смерть… и неужели это я, Мария Смолина, Марина, Муся — это я — начальник штаба объекта? И только по доброте Сизова отпущена на сутки домой?..

Грохот. Ближние зенитные батареи.

Кто-то вбежал с улицы, сообщил:

— Всё небо в прожекторах, и садят, садят!

Молодая соседка Марии вытащила из портфеля кусок сухаря и со смехом рассказывала, что всегда носит с собою «аварийный запас» на случай, если застрянет во время тревоги.

— Было бы что носить, — откликнулись ей.

— Жевать не надо, — добродушно посоветовала девушка, — положить в рот корочку и сосать, так гораздо сытнее.

Мария обернулась на голос; голос был привлекательно звонок и жизнерадостен. Мария увидела курносое, симпатичное лицо и ещё успела подумать, что у девушки лёгкий характер…

Её подбросило и швырнуло о стену.

Лампочка погасла.

Что-то рушилось, свистело, гремело и лопалось в темноте.

Стоя на коленях там, куда её швырнуло, Мария нашарила рядом чьи-то тёплые двигающиеся тела и поняла, что осталась жива и невредима, что смерть ещё раз пронесло мимо.

— Рядом жахнуло, — сказала басовитая женщина.

— Четвёртый раз попадаю вот так же, — раздался над ухом Марии звонкий, жизнерадостный голос. — Гоняются за мной фрицы, а всё недолёты-перелёты!

Мария поднялась.

В парадном ругали Гитлера, деловито обчищались, размещались поудобнее, начинали шутить, как обычно шутят люди, ощутив наново свою жизнь. И вдруг алое пламя осветило окно, перечёркнутое полосами бумаги и зигзагами лопнувших стёкол.

— Загорелось, — сказал кто-то.

И стало тихо.

Мария кинулась к двери: по выработавшейся за два месяца привычке бежать к «очагу поражения». Но дежурная преградила ей дорогу и наставительно сказала:

— Пожалуйста, без паники. Где стояли, там и стойте.

У выхода грохот боя слышался явственнее, а может быть, снова усилилась стрельба. Потом Мария услыхала дребезжащий свист бомбы и гулкий взрыв. Сотрясение почвы отдалось в ступнях. Через минуту — ещё более отчётливый свист, взрыв, удар в ноги. Затем — третий…

— Три по двести пятьдесят, — объяснил кто-то голосом знатока. — Эти всегда подряд спускают.

— Близко… Все в нашем районе.

— К празднику стараются, гады!

— Сегодня дадут жару!

Окно висело в глубине парадного, как ослепительно алый плакат. Плакат шевелился.

— Засветили факел, теперь им вольготно — лети да сбрасывай.

— То-то и оно!

«Да, — сказала себе Мария, вспоминая просьбу пожарных — «только не выпускать огонь наружу», да, дом пылает, как факел, лети да сбрасывай бомбы в район пожара, то-есть вот сюда, сюда, где я стою…» И она испугалась. Испугалась вдруг со всей силой и неудержимостью. Удобной мишенью для бомбометания показался ей непрочный закут, переполненный беспомощными людьми. А делать нечего, защищаться нечем, надо стоять в чужом парадном и ждать, убьёт тебя или не убьёт… Будешь ты жить, дышать, чувствовать — или твоё изуродованное тело расплющится под глыбами обвалившихся стен, и кто-то уцелевший, разбирая развалины, скажет безразличным от усталости голосом: «Эту спасать поздно…»