— А насчёт рабочих ты скажи Левитину, пусть заедет, — справившись с собою, сказал Пегов. — Подкинем людей, можешь не беспокоиться.

Опустив трубку на рычаг, Пегов несколько минут сидел в бездействии, рассчитывая, сколько времени может пройти, пока Владимир Иванович пойдёт или пошлёт кого-нибудь в цех разыскать танкистов и расспросить их о Серёже. Анна Петровна просунула голову в дверь и доложила, что в приёмной дожидается Смолина, по вызову.

— Пусть заходит.

Анкета Смолиной заинтересовала его ещё несколько дней назад потому, что Смолина была однофамилицей (а может быть и родственницей) серёжиного командира, и потому, что её профессию — архитектора-строителя — мечтал избрать Серёжа после окончания военной службы. Кроме того, Смолину рекомендовал Сизов, а его рекомендациям Пегов особенно доверял.

— Садитесь, товарищ Смолина. Вы работаете начальником объекта?

Он вглядывался в её лицо — похудевшее, с начинающимися отёками под глазами, и всё-таки привлекательное, с чистым и трогательно-доверчивым выражением бледных губ.

— Официально я начальник штаба и заведую общежитием, — сказала Мария, силясь говорить громко и деловито.

Всю эту ночь она очень хотела и не могла уснуть. Короткое забытьё сменялось одуряющей бессонницей. К утру у неё сильно распухли ноги, и она с трудом натянула валенки. Она шла до райкома сорок минут, хотя обычного ходу было минут десять. В приёмной у неё закружилась голова, и она вынуждена была посидеть в кресле, прежде чем подойти к секретарше и назвать себя. И сейчас собственный голос казался ей далёким, посторонним, и лицо Пегова расплывалось перед глазами.

— Но ведь нас с вами интересует фактическая сторона дела, — добродушно сказал Пегов, — Сизов всё время за городом…

— Он сейчас болен.

— Да, знаю. Вы навещаете его?

Мария вскинула утомлённые глаза, с усилием сказала:

— Я была два раза. Второй раз ходила за рекомендацией. Он сам просил меня не приходить, пока… он живёт далеко, и…

— Понимаю. Ну, как дела у вас на объекте?

Мария помолчала и вдруг с полным доверием перегнулась через стол и шопотом сказала:

— Плохо.

Он не осудил её отчаяния и не стал расспрашивать — он ясно представлял себе обстановку, в которой ежедневно бьётся эта женщина: скученность в холодных тёмных комнатах, больные и умирающие люди, с их жалобами и невыполнимыми требованиями. Он понимал, как ей трудно сохранять порядок и чистоту, сколько усилий нужно, чтобы поддержать дух людей и заставить их встать, пойти на работу, выйти на пост во время обстрела…

— Так. Но что же скажут другие, милый вы мой товарищ, если мы с вами скажем: «плохо»?

— Я же говорю это только вам.

Он слегка усмехнулся и вздохнул — десятки людей ежедневно приходили к нему и говорили ему то, что не стали бы говорить другим, уверенные, что он сильнее их, что он подбодрит, успокоит, поможет. Но в том, что они приходили именно сюда и жаловались только ему, сказывалась сила. Сила партии. И его сила…

— Знаете, товарищ Смолина, мы с вами всё-таки победим, и сотни людей вытянем, и ещё построим жизнь так, чтобы отвечать только: «хорошо!» Можете вы поверить в это сейчас, сегодня, как в самое настоящее, реальное завтра?

Мария посмотрела прямо в глаза Пегову и твёрдо ответила:

— Могу. Многие из нас не доживут, но это будет.

— Но то, что вы вступаете сейчас в партию, доказывает, что вы чувствуете в себе силы вести других… более слабых? Ведь не случайно вы пришли к нам сейчас, в самое трудное время?

— Не знаю, — чистосердечно ответила Мария. — Сейчас победа для меня яснее, чем, скажем, осенью, когда ждали баррикадных боёв. Но тогда всё было проще.

— Тогда тоже было непросто. Насколько я знаю, даже из ваших близких не все решили вопрос о своём месте в войне с такой гражданской честностью, как вы.

Так как Мария молчала, он сказал после паузы:

— Принимая вас в партию, мы возлагаем на вас огромную и, — я не боюсь громких слов, — страшную ответственность, потому, что отныне вы должны быть сильнее окружающих вас, здоровее их, бодрее их, неутомимее… Понимаете вы это?

— Да, конечно, — просто ответила Мария. — Мы об этом говорили с Иваном Ивановичем… с Сизовым. Я сначала думала, что сейчас не время… Поскольку я всё равно работаю, как только могу.

— В одиночку, товарищ Смолина, тянуть такую ношу слишком трудно! Партия ведь и помогает, и поддерживает. Вот у меня тяжело на сердце, я поговорю с вами, с другим, с третьим — мне и легче. Мы требуем многого, но мы и помогаем друг Другу выполнять эти требования.

Мария кивнула. Ей и вправду стало легче, и даже странным казалось, что вчера и сегодня утром она дала волю слабости и малодушию. Признаться в этом Пегову? Наверное, надо признаться.

— А всё-таки, пожалуй, будет правильнее вас эвакуировать, — вдруг сказал Пегов. — У вас маленький ребёнок. И профессия такая — для тыла более подходит, чем для фронта. И вид у вас такой… слабенький.

Мария вспыхнула.

— Говорить об этом я не хочу и не буду, — отрезала она.

— Ишь какая… — Он смотрел на неё повеселевшими глазами. — Ну, раз не будете, делать нечего. Давайте тогда держаться. Люди нам, и правда, очень нужны.

Он стал расспрашивать её, что она делала до войны, что будет делать после. Испытывая бесконечное облегчение, будто ей вдруг вернули силы, и здоровье, и несомненное будущее, Мария рассказала Пегову о предложении Одинцова.

— И надо пойти, — сказал Пегов. — Ну, не сейчас, так весною. Раз ваша специальность нужна — зачем же вам квалификацию терять? Впереди дела много. Строить и строить будем… Конечно, до весны вам людей бросать нельзя. Не поймут они вашего ухода. Скажут — нашла, где легче. А весною мы вас отпустим… если удастся, конечно, — добавил он.

На прощанье он спросил:

— Среди ваших женщин нельзя найти несколько таких, которые пошли бы на танковый завод? Рабочая карточка, дополнительное питание. Пусть даже из домохозяек. Всё равно учить надо.

— Если это очень нужно — нескольких найду.

Она была уже в дверях, когда он вспомнил и спросил, снова преодолевая томящий страх:

— Скажите, танкист Смолин, командир танка…

— Это мой двоюродный брат.

— Давно у вас были… известия?

— Давно. Недели три назад. А вы… вы что-нибудь знаете?

— Нет. У него в экипаже мой сын. Если вы что-нибудь получите…

Она поняла и торопливо обещала:

— Непременно.

Приёмный день Пегова продолжался. Сменялись люди, сменялись вопросы и заботы, но — шла ли речь о размораживании, водопровода, о подготовке допризывников, о детском доме, о переводе портних дамского ателье на пошивку ватников или о снабжении металлом примусной мастерской, выпускающей гранаты, — общим для всех было одно стремление: выдержать блокаду и обеспечить победу. Пегов с интересом и требовательностью обсуждал дела разнообразных больших и малых учреждений и предприятий своего района, стараясь направить их дела так, чтобы облегчить и ускорить победу. И в столкновении с десятками различных, по-разному думающих и чувствующих людей он не упускал из виду одной, главной цели — поддержать или создать у них душевную настроенность, помогающую решать общую задачу как можно успешнее.

Среди всех этих дел в каком-то дальнем уголке памяти держалась мысль о том, что может зазвонить телефон… Телефон звонил часто, Пегов выслушивал сообщения, что-то советовал, приказывал или отклонял. Даже с танкового завода звонили дважды, но оба раза звонил секретарь парткома Левитин». Левитин рассказал о том, что коммунисты и комсомольцы разошлись по квартирам звать на работу всех заводских рабочих, какие могут притти, что в стационаре все больные решили приступить сегодня же к работе и Курбатов с Григорием Кораблёвым уже в цехе. Вторично Левитин позвонил, чтобы пригласить Пегова выступить на митинге в шесть часов. Пегов не решился повторить свой вопрос. До шести оставалось полтора часа, митинг будет минут десять — пятнадцать, потом можно будет поговорить с танкистами и разузнать…