— Чувак прав от и до! — пролаял Мадж. — Знаешь, шеф, на свете много чего можно слямзить. Уж я-то знаю. Но тока не талант.

— Какое красноречие! Ну что, оба закончили?

Джон-Том уже подготовил песню.

— Не совсем. Если до тебя еще не дошло — ничего страшного. Я всегда твердо верил в аудиовизуальную поддержку.

Его руки легли на дуару, и он запел.

Из глубин инструмента повалил совершенно незнакомый Маджу эфемерный дым. Густо-фиолетовый, неоново-яркий поток рвался через стык грифов. Выдр отступил на несколько шагов. Уж он-то знал: в такие минуты может произойти все, что угодно.

Что именно — этого и сам Джон-Том подчас не мог сказать.

На Иеронима Хинкеля все это ни малейшего впечатления не произвело. Он лишь отлепился от спинки трона и взирал на дым с легкой брезгливостью, как на сгусток выхлопных газов на перекрестке Второй и Двадцать шестой улиц.

— Что ж, недурно. — Он слез с трона, подошел к высокому узкому окну, выглянул. По залу пробежала волна звука, могучее мелодичное «ух» — словно разом выдохнула сотня кларнетов. — Похоже, тебе удалось освободить немножко моей музыки. И теперь ее придется возвращать. — Он повернулся к посетителям, недобро посмотрел на них. — Ну и, разумеется, я не собираюсь допускать, чтобы это повторилось. Положа руку на сердце я не хотел отбирать у тебя музыку, но уж коли ты уперся...

Джон-Том с нехарактерной для него усмешкой сочинял новые стихи.

— Хочешь со мной потягаться? Ладно, бери свою тренькалку.

— У меня есть кое-что получше.

Хинкель с нехорошей улыбочкой достал из нагрудного кармана видавшую виды, но исправную губную гармонику. Приложил ее к губам и сыграл несколько базовых, совершенно нестройных нот.

Уже заполнивший зал фиолетовый дым съежился, как от удара. Он почти исчез, но в самый последний момент новый текст и мажорный ключ вернули ему силу.

Хинкель был удивлен. Он даже попятился к трону. Бесследно исчезло высокомерное нахальство. Джон-Том играл и пел, фиолетовое облако напирало.

Наконец Хинкель, видимо, решил, что сейчас уместны более суровые меры. Он тоже запел, и это замедлило, но не остановило продвижение облака.

— Ага, чувак, получается! — Мадж неистово прыгал рядом с Джон-Томом, размахивал мечом над головой. — Задай ему перцу! Покажи, чего стоит настоящий чаропевец!

— Именно это я и собираюсь сделать, — проворчал Джон-Том, — если только ты не снесешь мне башку дурацким мечом!

— Ой, извини.

Выдр поспешил снизить энтузиазм и заодно — оружие.

Хинкель, не в силах одолеть грозный фиолетовый туман и музыку Джон-Тома, с диким взором отступал, пока не уперся в свое помпезное сиденье. В тот самый момент, когда Мадж был готов ринуться вперед и покончить с делом совершенно немелодичным ударом клинка, певец-неудачник отчаянно закричал. То был жалобный плач ребенка, всеми затурканного, никем не любимого, в игры не званного, даже не последнего в классе по успеваемости (это все же лидерство, хоть и шиворот-навыворот), а из последней десятки, из тех, кому успехи в жизни не светят по определению.

В ответ на этот плач из пустоты, что таилась доселе за троном, исторглась сверхъестественная подмога. И впервые с того момента, как нога Джон-Тома и лапа Маджа ступили на остров, за крепостными зубцами засверкали молнии. Черные молнии!

По кривоотесанным камням раскатывался злобный гром, сотрясая замок до самого основания. Стихи Хинкеля были почти бессмысленны, музыка — как и раньше, невыносима, однако на сей раз в каждую ноту вкладывалось выстраданное отчаяние, острое, патетическое устремление. И так жалобно это звучало и выглядело, что Джон-Том заколебался.

Но не это промедление стоило атакующей стороне инициативы. Просто Джон-Том и Мадж вдруг очутились перед численно превосходящим противником.

Разнообразные призраки выныривали из тьмы, разодетые кто во что горазд, от атласных камзолов и шелковых шальвар до хлопковых набедренных повязок и овчинных безрукавок. Иные щеголяли римскими тогами, иные — синими рваными джинсами и поношенными сандалиями. Выцветшие галстуки-бабочки, растрескавшиеся бусы братской любви, волосатые руки, торчащие из тесных смокингов, черные кожанки с золотыми галунами...

Одно из приблизившихся к Маджу привидений было одето по моде столь чудовищной, что бывалому выдру пришлось отвести взгляд.

— Только не это! — простонал Мадж. — Все, что угодно, только не... плед в клетку!

Призраки влетали в огромный зал на крыльях с ветхими перьями и дырявыми перепонками. По всем этим созданиям давно скучала ванна. И они играли на лету. И пели, и гудели, и хлопали в ладоши — каждый задавал собственный ритм и не желал следовать чужому. Они держали в руках инструменты — от древних лютней до суперсовременных синтезаторов; наличествовали также все промежуточные ступени.

Джон-Том узнал виолу «да гамба». Один из призраков терзал расстроенный гамелан. Были тут и флейты, и гитары, и маракасы, и барабаны, и дидеридо, и банджо.

И хотя каждый фантом выказывал определенную степень безвкусицы, никто не пускал петуха лучше Иеронима Хинкеля. Правда, окружение он себе подобрал достойное — Джон-Том, у которого едва не лопались перепонки, не мог не признать этого. А бедняга Мадж оказался перед летучими ужасами совершенно беззащитным, он мог лишь стоять и держать в лапах меч, как стальной талисман. Увы, клинок, способный легко рассекать плоть, оказался непригодным против тектонически дикой музыки.

И тогда выдр снова отступил за спину друга.

— Че это, во имя великой вони!

— Духи. — Трудно стало сохранять подобающую манеру исполнения под таким сокрушительным звуковым шквалом. — Тени покойных музыкантов моего мира. — Джон-Том болезненно поморщился. — Самые бездарные и бесталанные в истории поп-музыки. И все они, похоже, соберутся сегодня в этом зале.

Между тем Хинкель успел прийти в себя. С горящим взором он спустился с трона.

— Что, не нравится?

Еще бы нравилось! От особенно мучительного «дзын-н-нь» акустической гитары у Джон-Тома выступили слезы.

— Это хорошие музыканты! — Хинкель наступал. — Просто их не поняли современники, как не поняли меня. Хотя, конечно, никто мне и в подметки не годится.

Мадж пятился подальше от жуткой сцены.

— Чувак, сделай же чей-то! Я больше не выдержу!

Джон-Том, принявший чей-то сольник за молитву в ритме диско (и угодивший в точку) тоже поймал себя на том, что сдает позиции. Но путь к отступлению ему отрезала тень карикатурного подражателя Элвису Пресли — сей выходец из индийского штата Уттар-Прадеш, обладатель голоса поистине лавкрафтианского, прикида в блестках а-ля лас-вегасский ковбой, пышных бакенбард и волос, уложенных в прическу «помпадур» с помощью большого количества свиного жира, предлагал свою версию «Тюремного рока». Это было хуже, чем издевательская пародия, — это была попытка доведения до самоубийства.

Паря на тонких мышиных крыльях, коренастый, пузатенький экс-приказчик из трущобного пригорода Осаки тщился обуздать (именно обуздать) классический блюз Бесси Смит. Наверное, если пилить титановый сплав пилой, и то получилось бы лиричней.

Несостоявшийся рок-н-ролльщик из Восточной Пруссии вносил достойный вклад в гармоническое столпотворение, самозабвенно калеча своим аккордеоном «Лестницу в небо». Выпускник новоанглийской частной школы, в форменном йельском свитере, белых слаксах и яхтсменских туфлях, манерно подражал лучшим произведениям Джо Коккера, а обделенная чувством юмора лесбиянка из Де-Мойна пыталась убедить вечность в том, что умеет петь «Я буду любить тебя вечно».