— Вы, вероятно, ко мне?

Женщина кивнула в ответ и спросила прямо, в упор:

— За что вы арестовали Гезу Гудулича?

Буриана ошарашил неожиданный вопрос, но он постарался не показать вида и, поигрывая связкой ключей, остановился возле двери с табличкой «Финансовый отдел». Наконец один из ключей подошел, дверь открылась.

— Прошу. Сегодня воскресенье, посетителей нет. Женщина, не обращая внимания на окружающую ее обстановку, машипально села па предложенный Бурианом стул.

— Геза Гудулич невиновен.

— Вы уверены?

— Да. Иначе я бы этого не сказала.

— Но нужны доказательства. Надеюсь, вы понимаете? Анна смутилась. Откуда ей взять доказательства?

И какие?

— Понимаю.— Она кивнула и прикусила губу.

Решение пришло внезапно. Созрело ли оно у нее заранее, еще на пути из дому, или родилось здесь, во время беседы с офицером милиции, Анна не смогла бы ответить даже себе самой.

— Товарищ старший лейтенант…

«Откуда ей теперь известно мое звание?» — мелькнула мысль у Буриана.

— …Геза Гудулич провел минувшую ночь со мной, в моей постели.

Это бесстыдное признание не вызвало даже румянца па ее лице. Она продолжала:

— Он был у меня всю ночь, с вечера до самого утра. Только когда уже совсем рассвело, он оделся и ушел.

Сделав это неожиданное заявление, Анна не опустила глаз. Она старалась уловить, убедила ли в нем офицера милиции.

— Речь идет обо мне, и в это доверит каждый.

У Буриана готов был сорваться с языка коварный вопрос, но выражение глаз женщины его остановило.

— Хорошо, пусть так.— Лейтенант снова потупился.— Я поверю в то, что вы сказали, но только при том условии, если вы докажете, что вы и прежде встречались с Гудуличем.

— Как можно это доказать?

— Извините, очень просто. Прежде чем вы с ним увидитесь, я сам спрошу его, когда и как часто вы встречались в последнее время. А вы мне скажете об этом здесь, сей час. Останется лишь сравнить оба показания.

Женщина молчала. Внимание ее напряглось, как и туго натянутый шелк шали.

— Конечно, небольшое расхождение не в счет,— продолжал Буриан,— но что касается самого последнего времени, данные должны совпадать.

У Анны вырвался легкий стон.

— Поймите же, это случилось вчера первый раз! Странно, но Буриану почему-то приятно было услышать эти слова.

— Отлично. Это меняет дело. Однако почему…

— Почему это случилось именно теперь, вчера? Да потому, что от него недавно ушла жена. Он был этим очень огорчен.

— Значит, с горя? Полагаю, это несколько оскорбительно для вас.

— Оскорбительно? Для меня? — В голосе Анны уж не было жалобных ноток. Она стремительно вскочила се стула и заходила по комнате, теребя концы своей шали.

— Да, давненько мы знакомы… Мне хотелось бы, чтобы вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

— Можно и Руди,— начал председатель.— Так подойдет?

— Лучше не придумаешь!

Майор Кёвеш поначалу собирался усадить Гудулича в машину.

— Поехали к вам! Буду рад познакомиться со счастливым семейством.

Гудулич растерялся. Вид у него был явно смущенный. Кёвеш понял.

— Не стесняйтесь, старина! Живете скромно? Что же, тем лучше. И ваша супруга непременно пригласит меня к праздничному обеду, не так ли? Но я человек хитрый

и поэтому решил пригласить вас сразу же на ответный обед, сейчас, сегодня же! Предварительный реванш, понятно? Вот удивится моя жена, когда мы явимся к ней вместе! Ну, показывайте, куда идти? Пешком? Идемте пешком, все равно.

Они уже сделали несколько шагов, но ноги плохо повиновались Гудуличу.

— Прежде позвольте мне кое-что вам объяснить, товарищ майор…

— Мне хотелось бы, чтобы по праву старинного знакомства вы называли меня Рудольф, как тогда. Или просто Руди.

— Можно и Руди! — начал председатель.— Так подойдет?

— Лучше не придумаешь! Руди — это превосходно! Предложив двигаться дальше, Гудулич заговорил быстро и нервно, проглатывая окончания слов.

— Руди, если мы пойдем медленно, я успею тебе кое-что рассказать. Как известно, я воспитывался в приюте, а оттуда меня, еще малышом, отдали в одну семью…

— Значит, ты был подкидыш?

— Как ты мог подумать? Нет, подкидышем я не был. Мне исполнилось девять лет, когда умер мой отец, и шел двенадцатый, когда за ним последовала мать. Я очень ее любил, а жили мы на краю села возле самой плотины. Проказник я был отменный, но меня никогда не били. Я не помню даже ни одного сурового слова от родителей. Тогда меня звали Цомпо.

— Не будем о проказах.

— Хорошо, не будем.

— Но почему Цомпо [8]? Тебя так дразнили сверстники?

Гудулич расхохотался.

— Да нет. Это была наша фамилия. А звали меня тогда Бела, Бела Цомпо. Когда умерла мать, я рыдал у ее гроба, вереща, как осиротевший поросенок. Почтенные старушки, присутствовавшие при обряде погребения, боялись, как бы я не тронулся с горя. Чтобы утешить меня, одна из них сказала: «Что ты ревешь, дурачок? Покойница и не мать тебе вовсе. Тебя дали им на воспитание из приюта еще малышом, так что успокойся». Но я продолжал реветь еще пуще, потому что там же, у могилы, вспомнил об одной молодой женщине. Вспомнил, как два или три раза она приезжала поездом, потом уезжала, на станции пыхтел паровоз… На голове у нее была копна пышных рыжих волос. Она не говорила мне ни слова, только целовала. Если случайно в дом заходили соседи, она торопливо и тихонько им объясняла: «Я из приюта, приехала проверить, как живется мальчику, как его здоровье, не нужно ли чего». А когда приближался поезд, она всегда целовала меня в лоб. Так вот, целовала в лоб, и только. Для меня, оставшегося там, на кладбище, одним-одинешеньким на всем белом свете, было все равно. Впрочем, хотя прошло уже лет семь-восемь, я вспомнил и еще кое-что. Волосы у той женщины всегда были завиты, и она перед отъездом каждый раз совала в руку моей матушки деньги. Мне было тогда годика три-четыре. После похорон матери меня отдали в ученики к кожевнику. В шестнадцать лет я окончил ученье, получил диплом ремесленника. Еще в ремесленной школе, куда я ходил, однажды меня вызвал директор и сказал: «Почему ты называешь себя Цомпо, если ты Гудулич?» Вот тогда-то я и узнал впервые свою настоящую фамилию. Лишь впоследствии выяснилось, что какой-то олух из сельской управы ради собственной забавы окрестил меня Цомпо.

— Стоит ли так подробно исследовать свою родословную, Геза? — шутливо заметил Кёвеш.

— Стоит, и вот почему. Директор тогда поведал мне еще одну истину, а именно что мою родную мать зовут Млона, Илона Гудулич, но это ее девичья фамилия. Я тотчас смекнул, что, если об этом узнают мои соученики, позора не оберешься. И я попросил директора, чтоб меня по-прежнему называли Цомпо до тех пор, пока я не окончу ремесленную школу и не отслужу свой срок у кожевника. Он согласился. Даже в те времена попадались добрые люди!

— Вот видишь! Значит, ты все-таки подкидыш.

— Но я-то об этом не знал! В этом и весь фокус. Послушай, а не заглянуть ли нам по дороге в кафе?

— Неплохая мысль, но я приехал сюда не в кафе рассиживаться,— попытался протестовать майор Кёвеш.

— Знаю, знаю! Тебе не терпится познакомиться с моим семейством.

И Гудулич продолжал:

— Окончив курс ученья и получив диплом подмастерья башмачника, я уехал в Сольнок. Ибо, как мне удалось выяснить, моя родная матушка именно там сдала меня в приют и сама проживала тогда в этом городе. Однако в Сольноке я узнал, что еще тринадцать лет назад она перебралась в Будапешт и служила на почте. «Что ж, Будапешт так Будапешт!» — решил я. Приехал, снял койку, поступил работать в какую-то обувную мастерскую. Где же ты, Илона Гудулич? Я разыскивал ее, но все безуспешно. Однако я упорно продолжал поиски. Женщина, которая на двадцать лет старше меня, да вдобавок еще моя родная мать, не может исчезнуть как иголка в стоге сена. Наконец спустя несколько месяцев мне удалось напасть на ее след. Разумеется, она была замужем, носила имя мужа, а проживали они в шестом районе, недалеко от городского парка. Второй этаж, длинный коридор. Я нажал кнопку звонка. Была суббота, время после обеда. Из окошечка в двери выглянуло круглое женское лицо. «Мне нужна Илона Гудулич»,— сказал я. Женщина побледнела, но дверь открыла. Запахнула домашний халатик, поправила волосы и шепотом сказала: «Вы ошиблись. Такая здесь не проживает». Внутри квартиры скрипнула дверь, и мужской голос ворчливо произнес: «Наверное, опять просят денег. Надоели эти попрошайки!» Женщина вздрогнула. «Нет-нет, вы действительно ошиблись адресом»,— повторила она. А я все смотрел и смотрел на нее. Я понял, я знал — это она. Мужчина в передней опять проворчал что-то, и женщина захлопнула окошечко. Она, моя мать… Почему-то я не смог сразу уйти, остался стоять в коридоре. И не ошибся. Через некоторое время окошечко снова открылось, и женщина с круглым лицом спросила: «А кто приходил? Что ей передать?» — «Кто приходил? — повторил я.— Передайте, что приходил Цомпо, Бела Цомпо». Услышав это, женщина как-то сразу успокоилась и прошептала: «Приходи в понедельник, утром в понедельник»,— и исчезла. Я медленно спустился по лестнице, вышел на улицу и решил: «Сейчас дойду до парка, присяду на скамейку и спокойно обдумаю, как быть». Но до парка я не добрался. Ноги мои подкосились, и я сел прямо на улице, на каменный тротуар возле дома. Мне вспомнилось, что, кроме мужского голоса, из глубины квартиры до моих ушей донеслись детские голоса. И не один. Я понял: туда мне хода нет. А круглое женское лицо было так красиво. Каким же оно было тогда, когда родился я, Геза Гудулич! И как она обрадовалась, когда услышала имя «Цомпо»! Собственно говоря, я тоже был рад тому, что у меня могла бы быть такая красивая мать. В понедельник я никуда не пошел. Пришлось бы отпрашиваться у мастера с работы. Потом я начал пить. Однажды забрели мы с собутыльниками в один бордель на улице Конти. Но на душе у меня было скверно. Досталась мне какая-то, помню, блондинка…