Халмади умолк и пристально посмотрел на усадьбу по ту сторону дороги.

— Зато ты всю жизнь на винограднике спину ломал,— со вздохом сказала заплаканная Бёжике. По тону и по вздоху легко было догадаться, что этот виноградник, выстраданный и обильно политый трудовым потом, крепко сидит у нее в печенках. Не в первый и не в последний раз она вздыхает, поминая его лихом.

Халмади, однако, пропустил слова жены мимо ушей.

— Вот какой человек, этот Дуба,— продолжал он свой рассказ.— Но самое интересное не в этом, а в том, как он заполучил себе в зятья этого несчастного.— Халмади указал пальцем в сторону дороги.— Дело в том, что Маргит, тогда еще Маргитка Дуба, была дурнушкой, плоской как доска. Грудей у нее не было вовсе. Да вы и сами увидите, она скоро уж, наверное, вернется домой. Так вот, напоили они Шайго до одури, а потом убедили бедолагу, что он ее

обесчестил.

— Постыдился бы хоть при Фридешке! — шепнула Бёжике.

— Вот так его и окрутили. Только получился из этого заочный брак. Шайго вскоре взяли в солдаты, а потом отправили на фронт. В сорок третьем.

Халмади взглянул на сынишку, пытаясь сообразить, что такое недозволенное для ушей ребенка он сказал. И скорее увидел, чем услышал, на губах мальчика все то же слово, которое он недавно хотел было с них стереть: «Цондраш! Цондраш!»

— Да, верно! — Халмади ухватился теперь за это слово.— Еще безобразный был случай, прошу прощения. Я уже говорил, что по неделям не бываю дома. Завел я, значит, себе собачку. Чудо как была хороша, умница. Думал, воспитаю ее, щенята будут. Цондраш мы ее звали. Однажды эта чистокровная пули забежала во двор к Шайго и придавила лапкой цыпленка. Что же, дело возможное, но больше никакого вреда она им не причинила, это точно. Ну а он схвтил топор и рассек бедняжке голову.

— Кто он?

—Кто же еще? Покойный. Как напьется, бывало, дикий зверь, а не человек.

—И часто он напивался?

—Трезвым видели редко.

— Ничего не надо бояться, успокойтесь и идите домой.

— Спасибо,— сказала женщина, наклонив голову. Старшина, не садясь, продолжал:

— Его теперь все равно не воскресишь.

— Денег-то при нем не было никаких…

— Официальные показания дадите потом…

— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку.

Только уже в селе, когда она сошла на площади с козел повозки с дынями, Маргит Шайго начала колотить нервная дрожь. Слез не было, но плечи и особенно руки выдавали сильное волнение, что вполне соответствовало выражению ее лица, а еще более тому положению, в котором она сейчас очутилась. Концы платка, завязанного под подбородком, дрожали не переставая; лицо в его черной рамке было мрачно и бледно, как у покойника. Но острые бегающие глазки свидетельствовали о том, что она жива и, более того, очень внимательно следит за всем происходящим вокруг. Она, собственно, ничего путного не сделала, кроме того, что поспешно оделась, забралась на козлы повозки с дынями и приехала сюда, в село. Вот и все.

Начальник милицейского участка в Кирайсаллаше тотчас выслал верхом инспектора на место происшествия, доложил по телефону о случившемся в район и в областное управление милиции, а потом отдался в руки судьбе, которая стояла перед ним в образе Маргит Шайго, готовой к даче показаний.

Когда в большом селе престольный праздник и ярмарка, дел у начальника местной милиции хватает. К тому же он обещал детишкам, что после обеда покатается с ними на карусели и на гигантских шагах. А их трое — два сына и дочка.

Но как бы там ни было, а жена Шайго стояла перед ним как живое воплощение скорби, как само оскорбленное человечество, раны которого нужно врачевать немедленно, а потому и в протоколе увековечить без промедления.

— Сейчас приедет машина «скорой помощи», и вы, сударыня, поедете на ней домой. Будет лучше, если вы дадите показания товарищам из милиции там, на месте.

Ведь он уже обо всем доложил им по телефону, и через четверть часа они будут там. Врач-криминалист тоже приедет с ними. Она сделала заявление об убийстве, этого вполне достаточно.

Старшина положил руку на дрожащее плечо женщины и попытался даже заглянуть под низко надвинутый платок.

— Вы поедете домой, и ничего не надо бояться. Женщина кивнула и сказала «спасибо», а затем уселась на стоявший возле стола стул, предназначенный для жалобщиков, заявителей и прочих посетителей.

Старшина садиться не стал, думая о том, что обещал, троим ребятишкам пойти с ними после обеда на ярмарку.

— Успокойтесь, пожалуйста. Ведь его все равно уже не воскресишь.

— Денег при нем не было никаких. Уж это точно.

— Официальные показания дадите потом.

— О господи, да никакой он не пьяница! Пил, как все пьют. С утра глоток, вечером капельку. И когда пил? Только если дома было что выпить.

Старшина попытался возвысить голос:

— Алкоголь в данном случае не имеет значения. Убийство, прошу прощения, — это вам не вождение автотранспорта в нетрезвом виде. Будь он убийцей, — тогда другое дело, но ведь убили-то его!

Маргит Шайго сделала жест, словно считая пальцами монетки.

— Но ради чего? Ради какой выгоды? Старшина, наконец, сдался и сел.

— Выкладывайте все по порядку! Кто был у вас в доме, вчера?

— О сыне я не люблю говорить. Как вспомню его, так всегда плачу. Есть ли у вас сердце, господин начальник? То бишь, простите, товарищ. Кровь у него больная, у бедняжки, не свертывается, а его все равно в солдаты забрали. Зря я с ним к начальнику ходила, oттуда и забрали. А ведь он у нас единственный, разве этого мало?

Старшина глянул на нее с подозрением, и она еще пуще зашепелявила:

— Очень уж отец его любил. До того любил, страсть. Помню, вернулся домой после фронта, увидел его, всплеснул руками да как закричит: «Вылитый я! Именно таким я был в полтора года!» Ах, Ферчике, Ферчике!

Она умолкла и, глядя старшине в рот, ожидала результата.

— Ну и что же? — не выдержал тот. Женщина с минуту словно колебалась.

— Когда сын еще совсем малюткой был, я ему говорила: «Вот приедет домой твой отец, он тебя на спине пока тает!…» — И она пустилась в воспоминания о том, как бесконечно добр и отзывчив был ее покойный Шайго, как помогал всем, кто обращался к нему за помощью, Затем она перешла к описанию его отцовских добродетелей. Слова сыпались как горох; подумать только, их Ферчике уже в три года научился читать, а когда ему минул четвертый, он умел написать печатными буквами все, что ему хотелось.

Она опять вздохнула и, по всей видимости, собиралась пустить слезу, но вместо этого сняла с головы платок. У старшины округлились глаза. «Ей, пожалуй, нет и пятидесяти»,— подумал он и не на шутку встревожился при виде того, сколь смиренно и целомудренно она моргает глазами, освободившись от платка. В испуге он вскочил и распахнул дверь — не придет ли кто ему на выручку. Но коридор был пуст, все люди были на праздничной площади. Вдова глядела через стол на его пустующий стул.

— Гражданка, не смею вас задерживать! Лучше всего, если вы сейчас отправитесь домой. Вам надо выспаться…

— Сын мой, сынок мой,— вздохнула Маргит Шайго.— К сожалению, ничего хорошего не могу вам о нем рассказать.

И она еще с четверть часа объясняла, какая у сына болезнь. Старшина милиции опять сдался и сел на стул. Он даже не заметил, как неутешная вдова перешла на другую тему и теперь терзала его рассуждениями о том, что на каждом перекрестке дорог, особенна между двумя большими селами, где когда-то стояла корчма, непременно надобно открыть постоялый двор. Ведь вот и в газетах пишут, что в стране слишком мало гостиниц. А она без труда смогла бы выделить в своем доме три спальни для гостей, обставив их как полагается.

— Вы сказали, Дуба, что в годы второй мировой войны служили интендантом. Я вас об этом не спрашивал. Зачем вы это мне говорите? Имеет ли это какое-нибудь значение?