членам кооператива заработанные ими денежки?

Они посмеялись.

— Скажите, Геза, ведь вы знали, что моего мужа сегодня не Судет дома?

Для Бёжике — чего греха таить — приятно произнести эти слова.

— Гм, гм…

— Знали? Точно знали!

Оба помолчали. Тишину разорвала грубая брань — ругался Шайго.

— Геза, вы были там, напротив?

— Был. Он опять пьян.

— К вечеру всегда. Значит, вы пришли от него сюда. Это плохо.

— Почему?

— Карой очень ревнив.

— Он ему скажет?

— Пьяница на все способен.

С той стороны дороги донеслись приглушенные звуки. Там, понизив голос, разговаривали двое.

— Вы приехали не один?

— Да.

Из наступившего молчания можно было понять, что Бёжике разочарована. Даже несмотря на свою непоколебимую верность мужу.

— Бёжике, вы замолчали, будто я вас чем-то обидел.

— Пустяки. Я слушаю, что там делят между собой эти двое.

В самом деле, голоса на другой стороне дороги звучали громче, похоже, началась перебранка. Затем все стихло.

— Геза, послушайте! Там что-то случилось! Несколько мгновений оба прислушивались. Однако какое им дело? Геза решительно прервал это занятие.

— Вы помните, Бёжике?…

— А что я должна помнить, Геза? Я рада, что мне ни о чем не нужно помнить. Карой так ревнив! Я не смею даже вспоминать о чем-то, что было до замужества.

— Такой уж он деспот, ваш Карой?

— Именно. Но и вы тоже… хороши.

— Выходит, я тоже деспот?

— Нет. Только вы почему-то вспомнили меня после того, как от нас ушла жена.

— Гм. Ладно, Бёжике, на днях я загляну сюда, чтобы ни одна душа об этом не знала. Ну, будьте здоровы, спокойной ночи. Запритесь на все замки. Удивляюсь, как это вы не боитесь, Бёжике, одна-одинешенька, на краю света. Запритесь. покрепче,

Геза выжидает, пока запирается окно. Смотрит, не загорится ли свет в комнате у Бёжике. Нет, темно. И тогда только он уходит.

Гона наугад переходит дорогу и направляется к дому, полагая, что найдет собеседников на кухне. Где же еще? Однако кухня пуста. Фитиль в керосиновой лампе прикручен до отказа и чуть теплится, но ночные крылатые твари по-прежнему пикируют на слабый огонек. Нет, это уже больше не веселые бабочки, а червяки с опаленными крыльями, печальные души умерших, кружащиеся около огня.

Геза Гудулич смотрит на беспорядок, царящий на грязном, грубо выструганном столе, едва освещенном керосиновой лампой, и колеблется, заглянуть ли ему в комнату. Дверь в нее из кухни открыта, и чувствуется спертый воздух, идущий оттуда. Надо все же пожелать хозяину дома спокойной ночи.

Тень Гезы, опередив его, легла было к двери — и замерла. Из глубины комнаты прозвучал тихий, похожий на вздох голос женщины, словно пробудившейся от дурного сна:

— Давид, Давид, перестань… Не пей больше!… Оставь на завтра…

Председатель хотел было позвать хозяина и сказать ему, как и положено: «Давид Шайго, до свидания». Но в этот момент в нос ему ударил крепкий запах самогона из стоящей на столе зеленой бутылки, и он подавил в себе это желание. «Ладно,— буркнул он про себя.— Ничего я ему не скажу». Пятясь спиной, чтобы не задеть стол с лампой, он вышел из дома.

Подойдя к кустам возле дороги, Геза остановился, прислушался. Может, он здесь? Затем позвал:

— Давид! Давид Шайго, это ты?

Совсем рядом девичий голос шепотом произнес:

— Это я, дядя Геза. Поехали домой.

Голову лежащего покрывал большой лист лопуха, а правая рука его с повернутой вверх ладонью покоилась на лбу, словно прикрывая глаза от света встававшей зари. Другая рука спокойно лежала на груди, как у людей, спящих глубоким сном. Под порывами ветра огромный лопух то и дело подрагивал, но казалось, что не от ветра, а от глубокого и сильного дыхания спящего.

На середине дороги или, может быть, чуть ближе к обочине лежал человек.

Светало. Края далеких, нависших над горизонтом облаков озарились фиалковым светом. В этот час от придорожных деревьев и кустов тянулись особенно длинные тени, они бросались в глаза резче, чем в любое другое время дня.

С жужжанием и стрекотом возвращались к жизни проснувшиеся насекомые, и лакомые до них летучие мыши еще метались по воздушным коридорам, образованным ветвями деревьев, выстроившихся в ряд. После теплой ночи почти не выпало росы. Осень опаздывала, застряв где-то в пути.

Весело и свежо, будто только что посеянная, зеленела лебеда совсем рядом с колеей, накатанной телегами жнецов еще в начале августа на черной полосе дороги. Там-то, словно выбрав для себя самый большой придорожный лопух, и лежал человек. Лежал, вытянувшись на спине, одну руку положив на грудь, а другой, защищая глаза от неумолимо наступавшего рассвета.

Можно было подумать, что он лег поперек рельсов на захолустном полустанке, чтобы в зыбкой тишине не проспать приближение поезда. В шести километрах от станции раскинулось большое село Кирайсаллаш, и там сегодня, как всегда в день престольного праздника, открывается ярмарка. Вот, верно, и не захотелось ему шагать туда пешком.

Дорога проходит как раз по границе чернозема и супесчаника. И дороге этой не одна тысяча лет. Ее знали еще римляне, когда отправлялись к сарматским языгам, нагруженные оружием или гончарными изделиями — в зависимости от того, воевать они шли или торговать.

По одну сторону дороги тянется, будто сопровождает путника, жирный перегной — и сейчас на нем сплошь зеленеет травка; по другую тяжелый, рыхлый супесчаник, на котором вся растительность уже давно сменила изумрудные тона на красновато-желтые.

Человек лежал так, что его голова и туловище находились на зеленеющей черноземной полосе, а ноги — на укатанном песке. Если в повозку, которая первой проедет тут в предрассветных сумерках, чего доброго, будет впряжена слепая лошадь да еще возница задремлет на козлах, он непременно переедет колесом левую ногу спящего.

Эта дорога, как река, размежевывает села и деревни. Несхожи они и по укладу жизни, и по нравам жителей, а рощица, оказавшаяся на границе земельных угодий трех окрестных сел, считается нейтральной.

Дорога начинается в Андялоше, и, если от опушки рощи свернуть направо, вы попадете в село Кирайсаллаш, налево— в небольшую деревушку под названием Шарпуста, что означает «грязный хутор». От Андялоша до Шарпусты всего два часа ходу, и примечательно, что обычно все ходят туда пешком. Вероятно, из-за этой самой черной непролазной грязи. В Андялоше одна половина села стоит на черноземе, другая-на супесчанике. А вот в Кирайсаллаше уже сплошь лёссовый песок, от рощицы это в шести километрах, на бричке ехать с полчаса, а то и меньше.

Тем временем ожило звонкоголосое птичье население акациевых зарослей, летучие мыши попрятались в дупла деревьев.

Голову лежащего покрывал большой лист лопуха, а правая рука его с повернутой вверх ладонью покоилась на лбу, словно прикрывая глаза от света встававшей зари. Другая рука спокойно лежала на груди, как у людей, спящих глубоким сном. Под порывами ветра огромный лопух то и дело подрагивал, но казалось, что не от ветра, а от глубокого и сильного дыхания спящего.

Оба села связывала между собой эта одна-единственная дорога. Мотоциклисты и автомобили, однако, по возможности старались ее избегать, и поэтому по сей день широчайший большак, как и тысячу лет назад, служит лишь конным повозкам и пешеходам. Районные власти уже не раз давали обещание замостить его камнем от села до села. Но это обещание всякий раз откладывалось, а потом и забывалось, по правде говоря, оттого, что никто особенно не беспокоился о его выполнении. Возницы и пешеходы привычно находили каждый свою колею, сегодня и вчера, как сто или тысячу лет назад. Как и прежде, дорога была не узка — метров двадцать в ширину, не меньше. Старики-долгожители рассказывали, что. в давние времена в некоторых местах она достигала даже пятидесяти. Вот и поныне лишь два ряда акаций, посаженных полвека назад, ограничивают возниц, и все зависит от времени года: зимой езжай в одну колею, а весной и осенью — как душе угодно.