— Вот проклятие! — сказала Кэт. — Я так мечтала о вторнике… Скажите, Аллан, вы поедете в Бристоль, если моя лошадь не будет участвовать?

— Да, — сказал я. — Я буду там скакать на Палиндроме. Приезжайте и вы, Кэт, буду очень рад вас видеть. Я говорил с жаром, и это заставило тетю Даб выпрямиться и бросить на меня весьма неодобрительный взгляд.

— Если молодую девушку слишком часто видят в обществе жокеев, это наносит вред ее репутации, — сказала она.

В одиннадцать часов, когда дядя Джордж, запер дверь кабинета, где хранилась его коллекция, и когда тетя Дэб выпила на ночь снотворное, Кэт и я вышли из дому, чтобы завести ее машину в гараж. В спешке перед обедом мы оставили ее на подъездной аллее.

Огни дома, хотя и затемненные занавесями, все же делали сумрак ночи прозрачным, и я видел лицо Кэт, шедшей рядом со мной.

Я открыл перед ней дверцу машины, но она медлила садиться в нее.

— Они стареют, — грустно сказала она, — а я не знаю, что я буду делать без них.

— Ну, они проживут еще много лет, — отозвался я.

— Надеюсь. Тетя Дэб выглядит иногда очень усталой, а дядя Джордж еще недавно был несравненно бодрее. Он чем-то озабочен… Боюсь, что это из-за сердца тети Дэб, хотя они и не говорят мне. Они никогда не жалуются, когда болеют. — Она зябко передернула плечами.

Я обнял и поцеловал ее. Она улыбнулась.

— Вы добрый человек, Аллан.

Я не чувствовал себя добрым, во мне бушевали откровенные страсти пещерного человека. Мне хотелось усадить ее в машину и умчать в какое-нибудь глухое место среди меловых холмов Южной Англии. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы держать ее в объятиях, не сжимая слишком крепко.

— Я люблю вас, Кэт, — сказал я задыхаясь.

— Нет, нет, — прервала она. — Не говорите этого. Пожалуйста, не говорите! — Она провела пальчиком по моим бровям. Слабый свет окон отражался в ее глазах, устремленных на меня, ее тело нежно прижималось ко мне, голова откинулась назад.

— Почему не говорить?

— Потому что я не знаю… Я не уверена… Мне приятно, когда вы меня целуете, мне нравится быть с вами, Но любовь — это такое большое слово… Это слишком, слишком важная вещь. Я… я, может быть, еще не готова…

Так вот в чем было дело! Красавица Кэт, смелая, милая Кэт, оказывается, еще не пробудилась для любви! Она не сознавала, что в ней горит тот огонь, который я видел в каждом ее движении. Огонь этот с детства приглушался в ней старомодной теткой, и трудно было теперь дать ему разгореться, не смутив ее душевный покой.

— Любви научиться легко, — сказал я. — Надо только рискнуть. Надо решиться и перестать бояться, и вам сразу станет весело, и все запреты полетят к черту.

— Ну да, а потом я останусь брошенной с ребенком на руках, — возразила практичная Кэт.

— Мы можем сначала пожениться, — сказал я, улыбаясь ей.

— Нет, Аллан, дорогой, нет! Не сейчас. — И потом, почти шепотом:

— Простите меня…

Она села в машину и медленно повела ее за угол, к гаражу. Я пошел следом и помог ей запереть тяжелые двери гаража, после чего мы вернулись в дом. На крыльце она остановилась, сжала мою руку и нежно, как сестра, поцеловала меня.

Я не хотел этого. Я совеем не чувствовал себя братом.

Во вторник начался дождь, холодный, секущий, бивший по раскрывающимся венчикам нарциссов и пятнавший нежные лепестки брызгами взбаламученной грязи. Дети пошли в школу в блестящих черных плащах, в капюшонах до бровей и высоких, до колен, резиновых сапогах. От Уильяма виднелся только его херувимский ротик со следами молока.

Сцилла и я провели день, разбирая одежду и личные вещи Билла. Она была гораздо спокойнее, чем я ожидал, и, казалось, примирилась с тем, что его нет и что надо продолжать жить без него. Никто из нас ни разу после случившегося не упоминал о ночи, которую она провела в моей постели, и я начал убеждаться, что она ничего не помнила, ее сознание было затуманено тогда горем и снотворным.

Мы разобрали вещи Билла по кучкам. Самая большая предназначалась для Генри и Уильяма, когда они вырастут, и в эту кучку Сцилла положила не только все запонки, но и две пары золотых часов, выходные костюмы и серый цилиндр. Я сказал что-то неумное по этому поводу.

— Это вовсе не глупо, — сказала она; — Генри это понадобится уже через десять лет, если не раньше. Он очень обрадуется этим вещам. — И она добавила еще пиджак для верховой езды и две новые шелковые сорочки.

— В таком случае мы можем спокойно все сложить обратно в шкафы и ждать, когда Генри и Уильям подрастут, — сказал я.

— Правильно, — сказала Сцилла, добавляя к имуществу мальчиков лучшие верховые брюки отца и белый макинтош на теплой подкладке.

Покончив с одеждой, мы спустились вниз, в уютный кабинет Билла, и приступили к разбору его бумаг: письменный стол был битком набит всякой всячиной. Он не любил выбрасывать старые счета и письма, и на дне ящика мы нашли связку писем от Сциллы, которые она писала ему еще до свадьбы. Она уселась на подоконник и стала жадно перечитывать их, пока я сортировал остальное.

Билл оказался методичным человеком. Счета были скреплены в пачку в хронологическом порядке, а письма, хранились в шкатулках и папках. В маленьких ящичках бюро лежали еще не разобранные бумаги и стопка старых, использованных конвертов с пометками и датами на обороте. Это были большей частью напоминания самому себе, такие, как: «Сказать Симпсону, чтобы исправил барьер на пятиакровом поле», «Во вторник день рождения Полли» и т, д. Я быстро просмотрел их и отложил в кучу, предназначенную на выброс.

Внезапно я остановился. На одном из конвертов размашистым почерком Билла было написано имя Клиффорда Тюдора и внизу номер телефона и адрес в Брайтоне.

— Ты знаешь человека по имени Клиффорд Тюдор? — спросил я Сциллу.

— В жизни не слышала о таком, — ответила она, не отрываясь от чтения.

Если Билл собирался скакать на его лошади, как сказал Тюдор, когда я вез его из Пламптона в Брайтон, было вполне естественно, что Билл записал его имя и адрес. Я повертел в руках конверт. Письмо пришло от местного торговца, имя которого было напечатано в левом углу, а на штемпеле, которым гасили марку, я разглядел месяц: январь. Это означало, что Билл совсем недавно узнал адрес Тюдора.

Я положил конверт в карман и обратился к бумагам в ящичках бюро. Старые фотографии, несколько страниц из тетрадей с рисунками детей и их каракулями, адресные книжки, багажные наклейки, поздравительная открытка, школьные табели и записные книжки всех размеров и видов.

— Лучше бы ты сама проглядела их, Сцилла, — сказал я.

— Нет, — сказала она с улыбкой, оторвавшись от письма. — Ты мне будешь говорить что к чему, а я потом погляжу сама.

У, Билла не было секретов. В записных книжках содержались в основном записи его ежедневных расходов, сделанные для того, чтобы помочь свести бухгалтерию в конце года. Они сохранились за несколько лет. Я нашел записи последнего года и долго перелистывал их.

Школьные платежи, сено для лошадей, новый садовый шланг, ремонт фары «ягуара» в Бристоле, подарок Сцилле, ставка на Адмирала, благотворительные расходы — И это было все. После этого шли белые странички, которые уже никогда не будут заполнены.

Я снова взглянул на последние записи. Ставка на Адмирала. Возможный выигрыш — десять фунтов, написал Билл. И дата: день его смерти. Что бы ни сказали ему тогда по поводу падения Адмирала, он принял это за шутку и поставил сам на себя, несмотря ни на что. Очень хотелось бы знать, в чем заключалась эта «шутка». Он рассказал об этом Питу, все мысли которого были заняты лошадьми. Он ни слова не сказал ни Сцилле, ни, насколько я смог выяснить, кому-либо из друзей. Может быть, он счел разговор настолько несущественным, что просто забыл об этом.

Я сложил вместе записные книжки и принялся за последний ящичек. Среди бумажек было пятнадцать или двадцать билетов, выданных букмекерами на скачках. Когда ставки бывают проиграны, разочарованные игроки обычно разрывают и бросают билеты, а не складывают в письменный стол.