— Да нет, пес был, но она его ликвидировала как раз перед этим, — сказал Гарриман. — Между нами говоря, чертовски странная история. Она любила пса. Чудной такой дворняга, помесь всех пород на свете — но любила. А тут вдруг привезла его и рассказала басню — укусил, мол, почтальона, опасная собака, надо умертвить. На деле ничего подобного. Знакомые мои карнские навели потом справки. Ни от кого никаких жалоб. Почтальон с дворняжкой был в дружбе. В небольшом городке сочинять такие басни — дохлейшая глупость. Тут же разоблачат.

— А с какой вообще стати ей было сочинять? Гарриман сделал жест, покоробивший Смайли, — провел указательным пальцем себе по носу, от переносья вниз, и — верть, верть — подкрутил оба своих нелепых уса. Было в этом жесте нечто робкое — словно, подражая полковничьей манере, Гарриман в то же время боялся, как бы его не осадили.

— Беда с такими, — жестко сказал Гарриман. — Я их со взгляда узнаю. У нас в полку было несколько таких среди офицерских жен. Знаю я этих умильненьких. Воды не замутят, святоши. Церковь цветами украшают и тому подобное — благочестивы, дальше некуда. Она, я бы сказал, из истеричек, из слезоточивых, что жертву из себя любят представлять. Хлебом их не корми, дай только драму разыграть.

— А как относились к ней здесь? — спросил Смайли, предлагая Гарриману сигарету.

— Да не сказал бы, чтобы любили. Благодарю. По воскресеньям, что характерно, ходила в черном. Мы этих черношерстных, воскресных этих непорочниц, у себя на Востоке, бывало, звали воронами. Они в основном не англиканских вероисповеданий. Католички, причем некоторые… Надеюсь, я вас не того…

— Нет-нет.

— А то бывает, что и напорешься. Я их не выношу; как говаривал мой старик отец, предубеждений не имею, но католиков не люблю.

— Вы с ее мужем знакомы?

— Не слишком. Бедняга он, бедняга.

У Гарримана, подумал Смайли, куда больше сочувствия к живым, чем к мертвым. Трудно сказать — возможно, это общая черта военных.

— Его, я слышал, крепко подкосило это дело. Тяжкий удар судьбы военной, верно? (Смайли кивнул.) Он совсем иной складки. Из низов, службист отличный, офицерской чести не уронит. Вот таких парней женщины и подкашивают.

Дорожкой они прошли к воротам. Смайли простился, пообещав заехать за щенком через недельку. Гарриман крикнул ему вслед:

— Да, кстати…

Смайли остановился, обернулся.

— Не возражаете, я сразу получу по чеку и открою вам кредит на эту сумму?

— Извольте, — сказал Смайли. — Пожалуйста. — И пошел к автобусной остановке, размышляя о странных извивах военного образа мышления.

Тот же автобус повез его обратно в Карн, тот же кондуктор костил хозяев, тот же шофер всю дорогу вел машину на второй скорости. У вокзала Смайли сошел и направился к кирпичной молельне. Тихонько отворил густо лакированную, охряно-желтой сосны готическую дверь и вошел внутрь. Пожилая женщина в переднике начищала тяжелую латунную люстру, висящую над центральным проходом. Помедлив, он приблизился к ней на цыпочках и спросил, где найти священника. Она указала рукой на дверь ризницы. Повинуясь ее жесту, Смайли подошел к двери, постучал, подождал. Ему открыл рослый мужчина в пасторском воротничке.

— Я из «Христианского голоса», — сказал негромко Смайли. — Желал бы с вами посоветоваться.

Выйдя через боковой вход, Смайли с мистером Кардью пошли по ярко-желтым дорожкам меж голыми грядками заботливо возделанного огородика. Сияло солнце. День был холодный и великолепный, воздух бодрящий. Пройдя огородик, вышли на луг. Несмотря на ночной дождь, земля здесь была твердая; ее покрывала невысокая трава. Неспешно прогуливаясь, они разговаривали на ходу.

— Это школьные угодья. Летом мы устраиваем здесь наши праздничные пикники. Весьма удобно.

Смайли относился к духовным лицам с несколько детской опаской. Он ожидал встретить веслианский млат господень — велеречивого и мрачного церковника с пристрастием к библейским образам. А Кардыо мало соответствовал такому представлению.

— Меня послала мисс Бримли, редактор «Голоса», — начал Смайли. — Миссис Роуд — наша подписчица. Гластоны выписывают «Голос» со дня основания. Миссис Роуд как бы член нашей семьи. Мы хотели бы дать некролог, отметить ее церковную работу.

— Понимаю.

— Я говорил уже с ее мужем. Нам бы непременно хотелось взять в некрологе верный тон.

— Что же сказал вам муж?

— Посоветовал обратиться к вам за сведениями о ее работе, в частности о помощи иммигрантам.

Помолчали, затем Кардью сказал:

— Она родом с Севера, из окрестностей Дерби. Отец у нее там был человек с состоянием. Впрочем, деньги не поколебали его характера.

— Я знаю.

— Я знавал их семью издавна, с перерывами. Перед ее похоронами снова увиделся с ее стариком отцом.

— Что мог бы я сказать о ее работе для церкви, о ее влиянии на здешних прихожан? Могу ли я сказать, что она пользовалась всеобщей любовью?

— Боюсь, мистер Смайли, — ответил Кардью после краткой паузы, — что я не слишком высоко ставлю подобного рода писания. Всеобщей любовью никто из людей не пользуется, даже и после смерти.

В речи Кардью сильно слышался северо английский говор.

— Что же тогда мне сказать? — не унимался Смайли.

— Не знаю, — спокойно ответил Кардью. — А когда не знаю, то храню обычно молчание. Но уж коль скоро вы были так любезны и обратились ко мне, то скажу, что ангелов мне встречать не доводилось и Стелла Роуд не составляла исключения.

— Но разве не играла она ведущей роли в благотворительных делах?

— Конечно, конечно.

— И разве не поощряла и других споспешествовать?

— О да. Работница она была хорошая.

Молча шагали они рядом. Тропинка лугом спускалась к воде, поворачивала, шла берегом. Речка пряталась в спутанных порослях дрока и боярышника, кроющих оба берега. За рекой стоял недвижный ряд вязов, а за ними рисовались знакомые очертания Карна.

— Больше у вас нет ко мне вопросов? — неожиданно осведомился Кардью.

— Есть, — ответил Смайли. — Наш редактор была очень обеспокоена письмом, полученным от миссис Роуд накануне ее смерти, В нем содержалось как бы… обвинение. Мы переда ли письмо полиции. Но мисс Бримли упрекает себя в том, что не смогла помочь миссис Роуд. В таком самоупреке, возможно, нет логики, но тем не менее мисс Бримли страдает. Я бы хотел быть в состоянии заверить ее, что между смертью Стеллы Роуд и письмом нет связи. И в этом еще одна причина моего к вам визита…

— Кого же обвиняло письмо?

— Ее мужа.

— Я бы сказал вашей мисс Бримли, — медленно, с нажимом проговорил Кардью, — что ей совершенно не в чем себя упрекать.

Был вечер понедельника. Примерно в то самое время, когда Смайли вернулся в отель после встречи с Кардью, Тим Перкинс, корпусной староста, прощался с миссис Харлоу. Он берет у нее уроки игры на виолончели. Миссис Харлоу — женщина добрая, хотя и очень нервная, и она удручена, что у Перкинса сегодня такой в воду опущенный вид. Тим, несомненно, лучший из всех учеников, каких послал ей Карн на долю, и Тим ей очень по душе.

— Ты играл сегодня, Тим, из рук вон плохо, — сказала она в дверях на прощание, — просто из рук вон. Знаю, конечно, у тебя только один семестр остался, и три важных зачета все еще висят, и перевод под вопросом, и тебе не до музыки. Если не захочешь, в следующий понедельник играть не будем — просто так приезжай, угощу пышками, пластинки послушаем.

— Хорошо, миссис Харлоу.

Перкинс приторочил футляр к багажнику велосипеда.

— Фонари в порядке, Тим?

— Да, миссис Харлоу.

— Не ставь сегодня, Тим, рекорда скорости. До вечернего вашего чая еще много времени. Не забывай — дорога еще очень скользкая от снега.

Перкинс промолчал. Вывел велосипед на гравийную дорожку, направился к калитке.

— Ты, кажется, что-то забыл, Тим.

— Виноват, миссис Харлоу.