— Нет.

— А почему нет? — спросил он, отодвигая лист.

— Я считал, что вам и сэру Кресвеллу нужно свободное поле действий. Я думал, что могу спутать вам карты, если начну задавать чересчур много вопросов. Ну чтобы люди не насторожились, отвечая на вопросы, что-то в этом роде. Но, судя по всему — вы же сами говорите, что бросаете это дело, — я, кажется, мог действовать свободно. — Я говорил с некоторой горечью.

Лодж внимательно посмотрел на меня.

— Вам неприятно, что вас считают юным и чересчур горячим, — сказал он.

— Двадцать четыре года — это уже; не юность, — сказал я. — Помнится, был премьер-министр, который в этом возрасте управлял Англией. И неплохо управлял.

— Это к делу не относится, вы отлично понимаете, — сказал он.

Я усмехнулся.

Лодж сказал:

— Что вы теперь думаете делать?

— Поеду домой, — ответил я, взглянув на часы.

— Нет, я по поводу майора Давидсона.

— Задайте вопрос полегче, — ответил я быстро.

— Несмотря на предупреждение?

— Именно по этой причине, — сказал я. — Самый факт, что пять человек были посланы запугать меня, показывает, сколько тут кроется. Билл Дэвидсон был хорошим другом, вы знаете. Я не могу смиренно позволить тому, кто был причиной его смерти — кто бы он ни был, — остаться безнаказанным. — Я подумал секунду. — Прежде всего я разыщу владельца тех такси, которые водят Чубчик и компания.

— Ну что же, неофициально я желаю вам удачи, Но будьте осторожны, — сказал Лодж.

— Конечно, — сказал я, вставая. Лодж проводил меня до самой двери на улицу и пожал мне руку.

— Держите меня в курсе, — сказал он, — Хорошо.

Он дружески помахал мне и занялся делами.

Я возобновил свое прерванное путешествие в Котсуолд. Плечи у меня отчаянно болели, но, пока я сосредоточивался мыслями на истории с Биллом, я забывал об этой боли.

Я понял вдруг, что и «несчастный случай» с Биллом, и моя история с этим фургоном, взятые вместе, могли навести меня на след того, кто все это замыслил. Было вполне логично предположить, что это был один и тот же человек. Оба покушения были чересчур сложны, чересчур тщательно разработаны, притом что всего этого можно было добиться гораздо проще. В моем сознании возникли слова «окольный путь», и я копался в памяти, стараясь доискаться, откуда они взялись. В конце концов я вспомнил угрожающее письмо, которое получил Джо Наитвич с опозданием на десять дней. Но потом я решил, что тревоги Джо никак де связаны со смертью Билла.

И нападение на Билла и предупреждение, полученное мной, решил я, были выполнены более жестоко, чем они били задуманы. Билл погиб в какой-то мере от случайности, а со мной обошлись бы менее жестоко, не пытайся я бежать. Я пришел к выводу, что мне надо искать человека с богатой фантазией, человека, который собирался быть жестоким только до известных пределов и у которого маленькие петарды благодаря своей сложности взрывались с большей силой, чем это было задумано.

И меня утешала мысль, что мой противник не обладает сверхчеловеческим умом. Он мог делать ошибки. И пока самой большой его ошибкой, подумал я, было то, что оно такими трудами передал мне предупреждение, единственным результатом которого было мое решение действовать еще энергичнее.

Два дня я ничего не предпринимал. Невредно было сделать вид, что предупреждение подействовало.

Я играл с детьми в покер и проигрывал Генри, потому что был занят мыслями о делах его отца.

— Ты совсем не думаешь, как ходишь, Аллан, — сказал Генри с насмешливым сочувствием, Отняв у меня десять фишек, когда у него на руках были только две пары.

— По-моему, он влюбился, — сказала Полли, глядя на меня оценивающим взглядом. — Этого еще не хватало!

— Тьфу! — сказал Генри, тасуя карты.

— Что такое «влюбиться»? — спросил Уильям, который, к большому неудовольствию Генри, играл «в блошки» своими фишками.

— Всякие охи-вздохи, — сказал Генри. — Поцелуи и прочая ерунда.

— Значит, мама в меня влюбилась, — сказал Уильям.

— Не будь дураком, — сказала Полли с высоты своих одиннадцати лет. — Любовь — это когда свадьба, невеста, конфетти и все такое.

— Ну, Аллан, — сказал Генри оскорбительным тоном, — живо кончай со своей любовью, а то у тебя не останется ни одной фишки.

Уильям взял свои карты. У него широко раскрылись глаза и рот. Это означало, что у него по меньшей мере два туза. Тузы были единственными картами, с которыми он начинал торговаться. Я видел, как Генри искоса взглянул на него и снова стал смотреть в свои карты. Он сбросил и прикупил, три карты и, когда до него дошла очередь, сделал пас. Я перевернул его карты лицом — у него были две дамы и две десятки. Генри был реалистом. Он знал, когда надо сдаваться. И Уильям, прыгавший от восторга, выиграл всего лишь четыре фишки, когда на руках у него было три туза и пара пятерок.

Не в первый раз я подумал о причудах наследственности. Билл был дружелюбный человек, настоящий мужчина со множеством достоинств. Сцилла очень подходила к нему, она была любящая, добрая женщина. Но ни один из них не был одарен чрезмерным интеллектом, и тем не менее наградили своего старшего сына исключительным, острым умом.

И мог ли я предположить, снимая карты для Полли и выравнивая стопку фишек для Уильяма, что Генри уже хранил в своем проницательном Девятилетнем мозгу ключ к разгадке гибели его отца?

Он сам этого не знал.

Челтенхэмский национальный фестиваль конного спорта открывался во вторник второго марта.

Предстояли три дня скачек высшего класса, и в конюшни собрали воедино лучших в мире скаковых лошадей. Их перевозили из Ирландии на пароходах и на самолетах; здесь были отливающие золотом гнедые скакуны, получившие уже кучи призов и кубков по ту сторону Ирландского моря.

В Достершире скапливались фургоны, перевозившие лошадей из Шотландии, из Кента, из Девоншира, отовсюду. Они везли победителей Большого Национального приза, чемпионов по взятию препятствий, мастеров гандикапа, блистательных скакунов: это была элита скаковых лошадей.

Рассчитывая на четыре большие скачки в течение трех отведенных на это дней, сюда устремились все жокеи-любители, которые могли выпросить, одолжить или купить на это время скаковую лошадь. Скакать в Челтенхэме было великой честью, а выиграть — незабываемым в жизни событием. Жокеи-любители ждали этого фестиваля со страстным нетерпением.

И только Аллан Йорк не испытывал этого страстного нетерпения, когда ставил свой «лотос» на стоянку. Я не мог бы этого объяснить, и сам, но почему-то, вдруг ни шум собирающейся толпы, ни полные ожидания лица, ни бодрящий холодок солнечного мартовского утра, ни перспектива скакать на трех хороших лошадях — абсолютно ничто меня не трогало.

У главных ворот я нашел продавца газет, с которым разговаривал тогда в Пламптоне. Это был коротенький, плотный кокни с большими усами и веселым нравом. Он увидел, как я вхожу, и протянул мне газету.

— Привет, мистер Йорк, — сказал он. — Нравится вам ваша сегодняшняя лошадка?

— Можете поставить на нее какую-нибудь мелочь, но не последнюю рубашку. Надо принять в расчет ирландца, — Ну, вы его сделаете, будьте спокойны! Я подождал, пока он продаст газету пожилому человеку с огромным полевым биноклем. Потом я спросил:

— Вы помните драку таксистов в Пламптоне?

— Разве такое забудешь? — Он просиял.

— Вы мне сказали, что одна группа была из Лондона, другая из Брайтона.

— Правильно.

— А которая откуда? — спросил я. Он удивленно посмотрел на меня. Я повторил:

— Какая Именно группа была из Лондона, а какая из Брайтона?

— А, понимаю! — Он продал газету двум пожилым дамам в толстых твидовых костюмах и гольфах из грубой шерсти и дал им сдачу. Затем он повернулся ко мне.

— Значит, откуда была какая группа? Гм… Понимаете, я часто, вижу их, но они необщительный народ. Она с вами не разговаривают. Это вам не то что шоферы-частники. Брайтонских я бы сразу узнал по виду, понимаете? — Он остановился, чтобы закричать во всю силу легких: