— Да ты просто рассыпаешься, — заметила Карина, — никогда тебя такой не видела. Ничего, выкрутишься. Задумывалась ли ты когда-нибудь, что если б ты не отказалась тогда от денег, которые я тебе предлагала, здесь бы тебя и похоронили? И не денег мне было бы жалко — просто за последние шесть лет у меня сформировались своеобразные понятия о благородстве.
Вита усмехнулась и ничего не ответила. Карина встала и, сказав «Посиди», вышла из кабинета, закрыв за собой дверь, из-за которой почти сразу раздалось «Лариса! Лариса!», потом послышалось сердитое ворчание светловолосого «джинна». Вита допила свой коньяк, прикусила ломтик лимона, после чего, ожидающе поглядывая на закрытую дверь, принялась бродить по кабинету. Тронула мохнатый перистый лист большой вашингтонии, знакомой ей еще по «Яшме», внимательно рассмотрела четыре круглые матовые темно-зеленые вазы, выстроенные по размеру на стеклянной полке, потом потянулась было к серебристому телевизору, чтобы включить его, но тут вошла Карина, и она обернулась.
— Ну, что, пожалуй, мы все выяснили, так что я пойду.
— Еще пятнадцать минут посидишь — вам привезут пальто. Молчи, — сказала Карина, увидев, что Вита уже собирается возражать, и ткнула в ее сторону указательным пальцем, на котором взблеснул изумрудный перстенек, — я могу себе это позволить, кроме того, мне в том магазине все равно крепко должны. Так что же это за удивительная девочка с тобой?
«Удивительная девочка» тем временем сидела внизу, за столиком, и под слегка насмешливым взглядом охранника жадно поглощала принесенную еду, с трудом удерживая себя от того, чтобы вылизывать тарелки. Она не знала и не пыталась разобраться, что же это были за блюда, только чувствовала, что ест что-то горячее и необыкновенно вкусное. Вокруг ели, смеялись, говорили, танцевали, освещение менялось — зал то погружался в полумрак, пробитый точками сигаретных огоньков, то дробился в прыгающих разноцветных лучах, превращавших танцующих в странные дергающиеся призрачные фигуры, то ярко вспыхивал, обнажая лица и движения. Менялась музыка, менялись танцоры на сцене. Пустые тарелки и вазочки улетели, подхваченные невидимой рукой, и Наташа, откинувшись на полукруглую спинку стула, курила и пила какое-то густое сладкое вино, сытая, умиротворенная, отогревшаяся, немного сонная и довольная, улыбалась плещущемуся вокруг людскому морю. Думать о том, что будет, когда они с Витой выйдут из «Двух ящерок» не хотелось, сейчас ей было просто хорошо. Она попробовала втянуть в разговор охранника, но тот отделывался короткими лаконичными ответами, и она замолчала, глядя на сцену. В зал снова втек полумрак, и на сцене выстраивалось какое-то подобие хора, облаченного в монашеские черные балахоны с капюшонами, только одна фигура, вероятно солист, стояла в белом балахоне. Головы всех были склонены, лица спрятались в тенях, за свисающими складками, и Наташа не могла понять, мужчины это были или женщины. Но когда откуда-то полилась неторопливая музыка, и стоявшие запели, то оказалось, что это женщины. В зале была великолепная акустика, и высокие чистые голоса наполнили его целиком, притихший, застывший. К изумлению Наташи пели на латыни, и она даже моргнула — настолько нереальной казалась здесь подобная песня. А когда музыка вдруг всплеснулась коротким барабанным громом, зал на мгновение погрузился в полный мрак, но тотчас же по обеим сторонам сцены вспыхнул живой огонь — большие факелы в руках двух молчаливых фигур в черном, и одновременно с этим поющие сдернули с себя балахоны резким слаженным движением, и те, взметнувшись, мягко улеглись на пол. Женщины оказались все как на подбор — высокие, стройные, темноволосые, только у солистки были светлые волосы, и одета она была во что-то черное, полупрозрачное и длинное, тогда как хор теперь оказался в белом. Из глубины сцены подул ветер, и одежды развевались, и распущенные волосы плыли над плечами, и по лицам прыгали тени от мечущегося пламени факелов, и голоса текли в зал, но уже не нежно-неземные, а сильные, глубокие, в песню просочились угроза и страсть. Эффект был поразительным, и Наташа, не выдержав, глубоко вздохнула и всплеснула руками, и охранник глянул на нее снисходительно и добродушно. А она смотрела, до боли стиснув пальцы и чуть приоткрыв рот, она не понимала ни слова, но это и не нужно было — песня летела сквозь нее, наполняя восхищением и странной смутной тревогой. Она подумала, как бы прекрасно было нарисовать этот хор — и лица, и хищные тени на них, и отблеск пламени в горящих глазах, и развевающиеся одежды, и силу чистых голосов… нарисовать снаружи…
…нарисовать пустыми и заполнить…
В голове у нее на мгновение вдруг все словно озарилось, и кто-то засмеялся где-то очень глубоко, но свет тут же погас, и она вздрогнула — сейчас ей казалось, что все девушки на сцене смотрят только на нее, поют только ей, и ей было страшно и неуютно на перехлесте горящих загадочных взглядов… особенно солистки с ее особенным выделяющимся вибрирующим грудным голосом… чем-то она напоминала Надю… она была очень похожа на Надю… может, это и есть Надя — та, из сна… и сейчас протечет кровь, прорастут из кожи острые стеклянные осколки, охрипнет, съежится сильный голос…
И огонь — ах, этот огонь! Так хочется сгореть в нем, правда?
Наташа резко потянула к себе полукруглый бокал на длинной витой ножке, чуть не опрокинув его, а когда на ее плечо опустилась чья-то рука, она едва удержалась, чтобы не закричать.
— Ты что? — удивленно спросила Вита и протянула ей длинное коричневое пальто. — Уже поела, да?
Не дожидаясь ответа, она повернулась к охраннику.
— Большое спасибо, Сергей. Карина Петровна просила вас зайти.
Охранник кивнул и ушел, а Вита опустилась на его место. Ее лицо было усталым, но взгляд остался бодрым, только чуть замаслился от выпитого коньяка.
— Тебе нравится? — осторожно спросила Наташа, кивнув на сцену.
— Да, оригинально. Только немного странно, правда? — Вита нахмурилась, вспомнив «представления» в «Черном бриллианте». — Латынь — здесь… Язык, на котором разговаривают с богом.
— Они разговаривают не с богом, — глухо сказала Наташа. — Они… а впрочем, — она вдруг хищно и недобро улыбнулась, — впрочем…
Ее взгляд метнулся в сторону, она вздрогнула и застыла, потом провела рукой по лицу, словно сметая паутину, и резко встала.
— Ты куда? — окликнула ее Вита.
Не ответив, Наташа направилась к одному из дальних столиков, у стены, за которым сидела веселая хохочущая компания, молодая и уже изрядно пьяная. Чуть помедлив, она подошла к одной из девушек, сидящей к ней спиной, хорошо и дорого одетой, и положила ладонь ей на плечо — так, как это только что сделала Вита. Коротко стриженая светловолосая голова повернулась, на Наташу глянули огромные кукольные глаза, и в них появился ужас. Бокал с коктейлем выскользнул из пальцев девушки и упал набок, залив стол, и все сидевшие за ним мгновенно замолчали.
— Здравствуй, Света, — негромко сказала Наташа, не убирая руки, и Светочка Матейко медленно поднялась под ее рукой, не сводя с Наташи широко раскрытых глаз. Теперь в них было некое соборное благоговение, но ужас остался — ужас первобытного человека, увидевшего молнию. Потом на ее губах блеснула улыбка, в огромных синих глазах растеклись обожание и щенячий восторг, Света крепко вцепилась в руку Наташи и затараторила:
— Господи-господи, Наташа, неужели это ты, как я рада, ты здесь, откуда ты здесь, я так рада тебя видеть, какая ты стала, а помнишь «Сердолик», а «Гнездо»? — весело было тогда, правда? так хорошо, что ты приехала, я ведь никому, никому… садись к нам, Наташ, у нас классно, я тебя познакомлю, так откуда ты, ты по делам, ты ко мне, садись сюда…
— Нет, — сказала Наташа, вклинившись наконец-то в бесконечный поток слов, — сесть я не могу, я не одна. Пойдем, мне нужно поговорить с тобой.
Света послушно кивнула, отмахнулась от недовольно загудевшего стола и направилась вслед за Наташей через зал. Вита, увидев Матейко, посмотрела на Наташу свирепо, но тут же мгновенно надела на лицо маску вежливого удивления.
