— В общем, не могу, и вы прекрасно понимаете, почему — будем реалистами.

Мы реалисты больше, чем хотелось бы. Скорее всего, отстегнуть нас будет некому, потому что у Андрея очень мало шансов вернуться. А он говорит об этом так спокойно, словно собирается прогуляться в парке, и его лицо, как всегда, совершенно бесстрастно, и в глазах, как всегда, есть чуть-чуть насмешки.

— Брать с вас честное слово тоже бессмысленно, но тем не менее, постарайтесь все-таки не валять дурака. Дождитесь утра. А потом, если у меня ничего не выйдет, ты, Славка, займешься… Витку отправишь куда-нибудь подальше. Будет брыкаться — запрешь, посадишь на цепь — делай что угодно — я разрешаю.

— Ты т-только сделай так, чтобы… сразу, — Слава говорит с трудом, точно слова — это лезвия, которые, выскальзывая, глубоко полосуют ему горло. — Чтобы ей… н-не было б-больно.

— Я же сказал…

— Ты и раньше много чего говорил! — вдруг хрипло кричит он, вскакивая. Крик получается бесцветным, неживым, словно записан на плохую пленку. — Ты говорил, что до этого не дойдет… и как?! Получилось у тебя?! К-какого черта я не б-бросил т-тебя тогда, на до-дороге?! Сдох бы ты там, в машине, и т-тогда…

— Тогда я бы сейчас на пустыре догнивала! — мой голос похож на шипение. — Впрочем, тебе на это ведь наплевать, верно?!

— Верно! Мне на тебя наплевать! Ты т-тоже руку п-приложила!..

— Может, тогда, начнешь с себя?! Кто ее в поселок отпустил?! Кто ей во всем помог?! Кто позволил ей начать все с начала, кто?!..

Андрей смотрит на нас, как на малых детей, и качает головой.

— Вижу, вам будет, чем заняться, — говорит он и уходит в коридор. Слава опускается на диван, закрыв лицо дрожащими руками, а я вскакиваю и выбегаю в коридор. Андрей как раз поворачивается, и я с разбегу налетаю на него, утыкаясь лицом ему в грудь. Я хочу сказать очень многое, но не могу произнести ни слова, я задыхаюсь, и от нехватки воздуха кружится голова. Больно, так больно…

— Ну, прекращай, — он обнимает меня и гладит по волосам. — Будь ты сейчас взрослой, а?

— Мне осточертело быть взрослой! — бормочу я в его куртку. — Мне осточертело быть вообще!

— Ну-у, что это за упаднические настроения?! — Андрей тихо смеется над моей головой. — Хорошенькое напутствие возлюбленному. Чего ты меня раньше времени хоронишь?! Высокого же ты мнения о моих возможностях, ничего не скажешь! Или, может, уже кого приглядела?

— Ты пень! — зло говорю я, вырываясь. — Был пнем — пнем и останешься!

Андрей снисходительно улыбается и подцепляет мой подбородок указательным пальцем.

— Эх, бабы, бабы! — произносит он с легкой досадой. — И понять вас нельзя, и жить с вами невозможно, а удавить жалко. Вит, сделай так, как я просил, хорошо? — его лицо вдруг становится отчаянно серьезным. — Не лезь ты больше в это… Я хочу, чтобы ты жила, ясно?! Я очень этого хочу!

Андрей отступает назад, а в следующую долю секунды хлопает входная дверь. Только что он был здесь — и нет его, ушел, и слов нет, и слез — ничего нет, пусто.

Я долго стою в коридоре — не знаю, зачем. Просто стою и смотрю на закрытую дверь. Наверное, я бы могла простоять так до утра, если бы не раздавшийся из комнаты голос Славы — тихий, шелестящий.

— Вита, иди сюда. Надо п-поговорить.

Возвращаюсь в комнату и сажусь в кресло, поджав ноги. Слава подходит и опускается рядом, на подлокотник, и кресло едва слышно тоскливо вздыхает.

— П-прости меня. Я сказал гадость. Я уже ничего не соображаю.

Я вяло машу рукой и так же вяло произношу, подтягивая к себе сигареты:

— Да…да… не хочу говорить.

Сигаретный дым клубится в темпе ларго, Новиков молчит похоронно, а если закрыть глаза, то темнота под веками совсем не успокаивает. Ждать до утра? Как я доживу до утра? Впрочем, разве это теперь важно? Скоро и я уйду — у меня тоже есть дело, безумное дело, в котором благополучный исход тоже имеет очень мало шансов. На самом деле я не хочу идти, но меня заставляют — они, те, кто получили в подарок выписанных аристократическим, кружевным почерком демонов. Все стремится к логическому завершению, и мы в том числе. Интересно, как давно я сошла с ума?

— Нет, придется поговорить, — вдруг бормочет Слава сбоку, и я вздрагиваю, потому что успела о нем забыть. — И ты, и я п-прекрасно знаем, что ждать утра в этой квартире мы не будем. У тебя нож в правом кармане джинсов, у меня тоже есть нож… но мы ведь не станем устраивать поединок за право выйти отсюда? — он криво, болезненно усмехается. — Кроме того, я не совсем уверен в своей победе. Откроем дверь и разойдемся мирно, давай? Все-таки м-мы еще в какой-то степени… друзья. Я не прав?

— Я не позволю тебе пойти в ресторан, — мои пальцы машинально нащупывают нож сквозь ткань кармана. Конечно, мы не можем друг другу навредить… и все же попытаемся это сделать. Мы были друзья, но не сейчас. Сейчас я и не знаю, как нас назвать. — Я не позволю тебе…

— Я не собираюсь ему мешать! Я всего лишь хочу его подстраховать, потому что все должно произойти сразу! Сегодня! Не т-так ли, Вита? Ты ведь тоже хочешь завершить свое дело сегодня? Я помогу тебе. Вот, маленький подарок, — он бросает мне на колени какую-то бумажку. Я неохотно разворачиваю ее, но через секунду выпрямляюсь в кресле и впиваюсь в нее глазами — не оторвешь.

— Он настоящий?! Где ты его взял?! Это ведь городской дом, верно? А то у него еще есть алькасар за городом…

— Он настоящий, Вита. А вот как ты его используешь — это уже твоя забота. Теперь подождем еще чуть-чуть и б-будем расходиться. Наши цели одинаково хороши — зачем же нам мешать друг другу?

— Да, — медленно говорю я, разглядывая чертеж, — теперь уже незачем. Жаль, что я не смогу узнать, когда там все действительно начнется.

— Думаешь, нам не удастся все п-предотвратить?

— Я думаю, что тебе не очень-то и хочется все предотвращать.

Слава не отвечает, а отходит к окну и долго смотрит куда-то сквозь пыльное стекло, прижав к нему согнутую руку. Я раздраженно слушаю, как дребезжит на кухне старый холодильник. Хочется пойти и выключить его к черту! Как можно сейчас раздражаться из-за какого-то там холодильника?.. Быт есть быт… Последний вечер, последний… Нужно быть оптимистом. А я — пессимистичный оптимист. Глупый и усталый. Один из нас сегодня точно умрет — не меньше, чем один, и я хочу, чтобы это была… и не хочу этого.

Солнце садится, и мы ждем наступления послезакатного часа, как вампиры, предвкушающие ночную охоту. Мы все собираемся убить в эту ночь.

Война, в свое время изуродовавшая сотни городов, почти не докатилась до Волжанска — немцы не продвинулись так далеко на юго-восток, город не бомбили, и ему не пришлось воскресать, как многим, исключительно в безличных, лишенных всякой привлекательности параллелепипедах, по чьей-то странной прихоти названных зданиями, — он сохранил свои старые церкви, дома и усадьбы, мимо иных из которых Волга неспешно катила свои воды и в невообразимо далеком шестнадцатом веке. Волжанск — живая энциклопедия архитектурных стилей пяти веков, и, сев не в машину времени, а всего лишь в старый красный трамвай, можно из модерна доехать до классицизма, прогуляться среди барокко, а потом спуститься на век вниз, где властвуют исконно русские традиции зодчества, и тут же, неподалеку, возвышаются игрушечные башенки восточных мечетей.

Здания эпохи русского классицизма — одни из самых красивых в Волжанске, и именно им двадцатый век принес больше всего бед. Таким был и соседствовавший со старой зеленокупольной церковью дом, выстроенный в конце восемнадцатого века по заказу некого коллежского асессора — роскошное здание с бельведером и боковым флигелем, соединенным с центральным корпусом галереей. С приходом советской власти в доме расположился приют для беспризорников, потом там устроили больницу, была там и библиотека, один за другим в здание въезжали различные государственные учреждения, а потом его заняли овощной и гастрономический магазины, и вплоть до конца девяностых среди стройных коринфских колонн бальной залы лежали горы картошки и стояли железные контейнеры с арбузами, свеклой и капустой, по небрежно залитым цементом полам топотали крикливые обыватели, просторные арочные окна ослепли, загороженные решетками, и врезанные в лепные потолки длиннолопастные вентиляторы гоняли из залы в комнаты — теперь уже отделы — затхлый воздух, раскачивая развешанные везде полосы липкой бумаги, усеянной мушиными и осиными трупиками. Во флигеле торговали мясом, а бельведер был наглухо заколочен.