В тот момент, когда Вита потеряла сознание, так и не успев понять, что произошло, Наташа встала с постели, потянулась с грацией сытой кошки, закинув голову и разведя руки, не одеваясь подошла к окну и, прислонившись к подоконнику, встала вполоборота к кровати. Единственным освещением в комнате был слабый свет уличных фонарей и окон противоположного дома — с тех того момента, как они со Славой вошли в квартиру, здесь не зажглось ни одной лампы — в свете они не нуждались. Были мгновения, когда Слава очень жалел об этом, жалел и сейчас — он хотел увидеть выражение ее лица, заглянуть ей в глаза, чтобы узнать, кто именно стоит сейчас у окна. Он даже протянул руку к выключателю бра, но тут же опустил ее, не решившись разбить полумрак, заполнявший комнату, — слишком мистически-притягательной была картина. За распахнутым окном бушевал ветер, и занавески трепетали внутри комнаты по обе стороны от Наташи, словно живые, то закрывая, то снова открывая ее обнаженное тело, причудливо исчерченное тенями, которые метались вверх-вниз, то и дело всплескиваясь и поглощая его, и тогда Наташа словно пропадала — оставался только диковатый блеск глаз. Она казалась частью взбунтовавшейся за окном стихии, случайно залетевшей в эту комнату, — думалось, еще мгновение, и она вскочит на подоконник, нырнет в ночь и растворится среди ветра. Не выдержав, Слава все же сказал:

— Ты бы отошла от окна, лапа.

— Почему? — Наташа повернулась, теперь оперевшись на подоконник спиной, и снова превратилась в тень. Спутанные пряди волос вились на ветру, словно живые, и на невидимых губах Слава почувствовал улыбку. «Кто ты?» — снова с тоской подумал он.

За все то время, что они провели в квартире, Слава словно занимался любовью с двумя совершенно разными женщинами. Ощущения были невероятными, фантастическими. Одна из них (или одни из них?) погрузила его в самые темные глубины физических ощущений, его с головой накрывало дикой, безжалостной, эгоистичной, животной страстью, эту женщину хотелось смять, разорвать на куски, слушать ее крик, в котором обязательно должна быть и боль — большей частью… и он ничего не мог поделать, она так действовала на него… С другой его захлестывала нежность. Именно ее он любил… но она уходила так быстро, и снова появлялась та неистовая, чужая, жесткая, с приходом которой исчезали чувства и оставались лишь ощущения.

— Почему? — повторила Наташа уже с раздражением и вдруг легко подпрыгнула и уселась на подоконнике, болтая ногами. Слава невольно приподнялся на кровати.

— Ты что?! Слезай оттуда!

— Чего ты дергаешься?! — сказала она с усмешкой. — Я не упаду. А если и упаду, то, как говорит Витка, невелика потеря для сельского хозяйства.

— Тебя может кто-нибудь увидеть.

— Господи! Ну и что?! Что особенного они увидят?! Это что ли?! — Наташа слегка приподняла ладонями груди, потом захохотала — резким, хрипловатым смехом прожженной базарной торговки, от которого Славу чуть передернуло. — Славочка, ты как был, так и остался моралистом. Это глупо — распинать себя на кресте собственных предрассудков… Зачем? Нужно отпускать себя на свободу — всего себя. И чувства должны зависеть от тебя, а не ты от чувств, чувствами нужно уметь играть — играть стыдом, желанием, болью, страхом…

Она снова хохотнула — на этот раз звонко, задорно, и вдруг, крепко вцепившись в подоконник, качнулась назад, словно на качелях, мелькнув в полумраке босыми пятками и блеснув тонкой цепочкой на щиколотке, и на какое-то страшное мгновение Славе показалось, что сейчас Наташа сорвется и рухнет вниз головой, ломая шейные позвонки, и он молниеносно слетел с кровати и метнулся к окну. Но за долю секунды до того, как Слава успел схватить ее за ноги, Наташа уже качнулась обратно и со смехом обняла его, обхватив лодыжками его бедра. Ее волосы взметнулись и упали ему на плечи и голову, окунув лица обоих в шелковистую темноту, пахнущую жасмином и какими-то душистыми травами.

— Ну что ты, я же просто шучу. Не надо так… надо проще, — она поцеловала его, но Слава оттолкнул, едва сдержавшись, чтобы не залепить Наташе пощечину.

— С такой простотой… с такими шутками ты погибнешь!

Он стащил ее с подоконника и с грохотом захлопнул окно. Наташа легко отскочила к дальней стене, и в неподвижной темноте Слава почувствовал, что теперь от нее исходит ярость оскорбленного самолюбия.

— Не смей мной распоряжаться! — процедила она сквозь зубы. — Почему кто-то из вас постоянно пытается мной командовать?! Я свободный человек, Слава, я — индивидуальность, а не часть тебя, не твой придаток!.. Постарайся к этому, наконец, привыкнуть! Я понимаю, что…

— Хватит, — негромко сказал Слава, — хватит. Только не подходи больше к окну, ладно?

— Почему? — Наташа легко скользнула обратно к оконному проему и остановилась в полуметре, слегка изогнувшись. — Ведь здесь…в таком свете на меня должно быть очень приятно смотреть. Разве тебе не нравится то, что ты видишь?

— Нравится, — хрипло сказал Слава. — Нравится, и даже очень.

Наташа пожала плечами, по которым снова скользнули волнующиеся тени, подошла к тумбочке и закурила. Огонек сигареты осветил ее улыбающиеся губы и отразился в глазах.

— Тогда в чем дело, милый? Ты говоришь так… претензионно. Разве тебе было плохо со мной?

— Нет. Мне было очень хорошо. Но тебя я не люблю.

Она вздрогнула, как от электрического удара, по освещенным губам на мгновение скользнула боль и тут же исчезла, утонув в новой улыбке.

— Кого же ты любишь?

— Наташу.

— Но ведь я Наташа, — сказала она с легким недоумением.

— Я не знаю, кто ты.

— Господи, ты понимаешь, что ты говоришь, — Наташа засмеялась. — Ты изменил мне со мной.

— Это не смешно.

— Нет, смешно. Я тебе объясню одну вещь, Слава. В настоящем сексе любви быть не должно, она мешает… Так ты отвлекаешься на душу, а заниматься сексом нужно только с телом, а не с душой, нужно, чтобы партнеры не щадили друг друга — только тогда секс получается обалденным.

— Значит, сейчас он был не обалденным? — теперь насмешка была в его голосе, и Наташа слегка растерялась.

— С чего ты взял?

— Ну, тогда ведь получается, что сейчас с твоей стороны никакой любви не было?

Теперь даже в полумраке Слава увидел, как ее лицо вдруг исказилось злостью, и где-то в темной глубине глаз что-то задергалось, словно в агонии. Он понял, что, сам того не желая, нанес этой сильный и болезненный удар.

— Я не могу от тебя избавиться, никак не могу, ты все время у меня в голове, если бы ты знал, как мешаешь мне, но я не могу и не смогу, и даже сейчас и я за тебя умру, и не смогу тебе ничего сделать, почему так, почему, почему?!!

— Ты хочешь, чтобы я ушел, Наташенька?

— Нет! — вскрик был мучительным, страдающим. — Нет! Да! Ушел! Исчез! Зачем ты приехал?! Боже мой, почему у тебя такая власть надо мной… даже теперь, почему у тебя такая власть?!..

— Потому что тебе никогда не забрать ее целиком, — Слава отошел к двери и включил люстру. В комнату плеснулся свет, и Наташа, слабо вскрикнув, закрылась руками, словно на нее обрушилась волна обжигающего пламени.

— Нет, зачем?! Выключи!

— Тебе уютней в темноте, да?! — он схватил ее за плечи и как следует встряхнул. — П-посмотри на меня!

Наташа вскинула голову — ее глаза были бурлящей лавой множества эмоций. Она дернулась назад и взмахнула рукой с зажатой в ней сигаретой, словно защищаясь.

— Ну, что же ты?! — зло спросил Слава, тяжело дыша. — Хочешь п-прижечь?! Ну, валяй, валяй! Ну!

— Я не могу! — простонала она. Лава в ее глазах вскипела, Наташа выскользнула из его рук, потом сжала свободными пальцами тлеющий кончик сигареты, со свистом втянув в себя воздух, и на пол дождем посыпались искры, мгновенно угасая. Слава запоздало выбил сигарету из ее руки.

— Тебе уже и т-так сладко, да?! — прорычал он, едва сдержавшись, чтобы не взвыть от боли, неожиданно пронзившей голову насквозь. — Сколько же их там, в тебе, этих грязных обрезков?! А ну, смотри на меня!