— Ты говоришь о человеке, который спас тебе жизнь, — заметил Слава и вытащил сигарету. Наташа усмехнулась.

— Да, это так, она ведь осознает мою ценность. Так ведь она, сама по себе, серенькая, а такие должны заботиться об одаренных, в этом их предназначение. Они больше ни на что не годны, Вита знает это и потому заботится обо мне… хоть иногда и перегибает палку в своей заботе. Ты не думай, я ценю ее. Она много сделала. Но она мне больше не нужна.

Славе стало больно. Наташа никогда бы такого не сказала, в нее словно прокрался кто-то чужой и занял ее место, оттеснив Наташу куда-то в глубь, пользуется ее голосом, смотрит ее глазами, и Славе даже казалось, что он видит, чувствует сквозь эти любимые глаза, как сквозь окно, чужой взгляд, полный циничности и злой мудрости.

— Не расстраивайся так, — теперь ее голос был мягким, обволакивающим, ласкающим. — Да, я изменилась, сильно изменилась, но ты привыкнешь, вот увидишь. Ты даже не представляешь, как нам будет хорошо вместе, ты узнаешь это сегодня, сейчас, — Наташа придвинулась к нему и шепнула, почти коснувшись губами его уха. — Я так по тебе скучала.

Она чуть отклонилась и посмотрела на него. Если бы в это мгновение Слава увидел ее без одежды, это не подействовало бы так сильно, как ее взгляд, обнимающий, чувственный, возбуждающий, как руки и язык умелой партнерши, полный дикой, почти дымящейся страсти. Он ощутил острое желание. Слава не знал этой женщины, он видел ее впервые — но она казалась сейчас самой прекрасной, самой желанной в мире, и он почувствовал, что еще немного, и возьмет ее прямо здесь, на скамейке, несмотря на легкие, прозрачные сумерки, на людей вокруг — все это было неважно, на все это сейчас было наплевать, как и на чувства этой женщины, потому что у нее не было чувств — только ощущения. Не выдержав, Слава дернул ее к себе и впился в раскрывшиеся навстречу губы, и в этом поцелуе не было ни любви, ни нежности — ничего, только стремление причинить боль, и получить от этого удовольствие, и он знал, что именно этого она хочет.

Через несколько минут Слава, задыхаясь, оттолкнул ее, и Наташа, отодвинувшись, плаксиво и как-то уже по-другому, но снова незнакомо сказала:

— Ты помял мне все платье! Только посмотри!.. И прическу испортил! Как же я теперь пойду в таком виде?! Это же ужас! Я теперь похожа на ведьму!

Она торопливо начала рыться в своей сумочке, но почти сразу же отпихнула ее и закрыла лицо ладонями. Слава пододвинулся к ней, взял за запястья и заставил убрать руки. Глаза Наташи влажно блестели в полумраке, и сейчас в них были ужас, стыд и боль.

— Уходи! — глухо сказала она срывающимся голосом. — Теперь я знаю, что ты жив, мне больше ничего не надо, но сейчас уходи! Насовсем, слышишь?! Уходи! Я не хочу, чтобы ты видел меня такой!

— Никуда я не уйду, — Слава легко дотронулся указательным пальцем до ее губ, уже начавших распухать, потом осторожно их поцеловал. — Прости… я с непривычки сорвался. Не пытайся меня прогнать, не смей — ясно?! Хорошенького же ты обо мне мнения, если думаешь, что я вот так вот сразу и удеру только потому, что любимая показала клыки?! Признаться, я почти был готов к тому, что увижу. Разве я бы…

— Ты не понимаешь! — перебила его Наташа вне себя.

— Тш-ш, не кричи, народ напугаешь, и так уже на нас со всех скамеек таращатся. Все я понимаю, — он обнял ее, прижался щекой к ее щеке и закрыл глаза, вдыхая тонкий жасминовый аромат ее духов. — Глупая ты, Наташка, такая вся великая и ужасная, а все равно глупая. Я люблю тебя, мне не важно, какая ты стала — я все равно тебя люблю, запомни это. Я ведь знаю, какая ты на самом деле, а это все чужое, не твое, это просто грязь. Ничего, мы что-нибудь придумаем.

— Слишком поздно, — с отчаяньем ответила Наташа.

— Нет. Я не верю. И ты не верь.

Слава отпустил ее и огляделся. Вечер уже терял прозрачность, густел, наливался чернотой, и чахлые сосенки во дворе словно отступали куда-то, и дом нависал над ними с мрачной неумолимостью, моргая веками развевающихся оконных штор. Листья придорожных платанов тревожно шелестели, и налетавший с севера ветер обдавал прохладой и запахом водорослей и моря. Беззвездное, затянутое тучами небо опускалось все ниже и ниже, уже цепляясь за верхушки деревьев. По дороге, кувыркаясь, летели бумажки и сухие листья, в пыльном воздухе чувствовалась давящая предгрозовая тяжесть.

— Будет дождь, — шепнула Наташа и зябко передернула плечами.

— Где ты сейчас живешь? — снимая пиджак, Слава невольно оглянулся на ее старый дом. Окна «Вершины мира» были темны, и почему-то ему показалось, что свет в них не зажигался уже очень давно.

— Недалеко, на соседней улице, — Наташа встала, и он набросил пиджак ей на плечи.

— Тогда пошли быстрей.

Она встревоженно сжала его пальцы.

— Тебе снова плохо, да?

Слава негромко рассмеялся. Он шел, непривычно приволакивая ноги и сильно прихрамывая на правую, и сердце Наташи снова больно сжалось.

— Еще как п-плохо, лапа. Я не знаю, как у вас, женщин, но для мужика полгода воздержания — это кошмар. А ты еще меня так… хм-м… растревожила. Если в ближайшее время мы не доберемся до дома, я затащу тебя в какой-нибудь темный подъезд и изнасилую.

Наташа фыркнула.

— Обещаешь?

— А то! — Слава поправил на ней сползший пиджак и снова обнял за плечи, а она прижалась к нему, придерживая одной рукой развевающиеся на ветру волосы.

— Мы ведь ни разу так не ходили по нашему городу, Слава.

— Походим. Еще много раз.

Они повернули за угол дома, прочь от дороги, но, прежде чем она пропала из вида, Наташа не выдержала и оглянулась. В ее взгляде была темная тоска, тут же сменившаяся невысказанным обещанием, и на мгновение ей захотелось броситься обратно, чтобы… но на ее плече лежала теплая ладонь, которая сейчас была важнее всех дорог, и всех картин, и всей тьмы, которая только существует, и она отвернулась. Что-то внутри нее насмешливо хохотнуло, потом беззвучно протестующе взвыло, и Наташа мысленно посмотрела на него и мысленно прикрикнула, как на зарвавшуюся шавку:

«Молчать!»

С самого начала пальцы у нее предательски дрожали. Она так и не смогла понять, почему — от злости, от волнения, просто от нервов, которые уже давным-давно никуда не годились… Но так или иначе, едва Вита увидела его за одним из столиков, пальцы сразу же начали свой танец, и, злясь на себя, она заперла их в карманы светло-серых брюк. Из-за этого, сев, она не стала курить, а когда принесли бутылочное пиво и стакан, долго не решалась налить себе, боясь, что расплескает, а Схимник заметит и непременно что-нибудь сказанет. Поэтому в первое время, пока они говорили, Вита сидела на легком пластмассовом стульчике, аккуратно сложив руки на коленях и строго выпрямившись, словно на картинке, иллюстрирующей идеально правильную осанку. Но уже через несколько минут Схимник хмыкнул, взял бутылку, наполнил ее стакан, пододвинул к ней и произнес:

— Кури спокойно, я знаю, что тебе хочется. И расслабься ты, бога ради! Ничего я тебе не сделаю.

Она досадливо покосилась на него, пытаясь найти достойный ответ, но он почему-то не нашелся, и Вита предпочла гордо промолчать и окунула губы в шуршащую пухлую пену, слегка вздрогнув, когда Схимник чуть наклонился, чтобы стряхнуть пепел с сигареты, и коснулся ее плечом — они сидели рядом, вплотную, потому что их разговор был не из тех, что ведутся с разных концов стола. Разговаривали они шепотом, склоняясь друг к другу, и взгляд Виты почему-то все время натыкался то на его рассеченную бровь, то на морщинку над левым углом рта, которой раньше не было, — похоже, за этот месяц и Схимнику тоже крепко досталось.

— Значит, в машине была Света Матейко? — переспросил он, сдвинув брови, и по лицу Виты пробежала тень — упоминание этого имени было для нее все еще болезненным. — Умерла так же, как и остальные?

— Да, письмо… Я узнала об этом, когда вернулась из бара… я сбежала оттуда, потому что увидела того… Яна.