«Прежде чем день наступил на свете, собрались боги в этом месте, именуемом Теутиоаканом[9], и один за другим говорили: — Боги, кто возьмет на себя освещение мира?» С началом нашей эры в этом районе, лежащем в 50 километрах к северу от столицы Мексики и названном так в честь мифической встречи богов, малоизвестный народ, который, не зная его имени, исследователи нарекли теотиуаканами, возвел первую посвященную Солнцу пирамиду. Через восемьсот лет огромный уже архитектурный комплекс был покинут. Модели пирамиды Солнца и Луны, Птицы-Змея и Тлалока, десятки возвышенных площадок, окруженных анфиладами лестниц, святилища, дворища, дома и дворцы превращались, особенно с появлением испанцев, в руины — источник камня для поселений и католических церквей в долине.
Через девятнадцать столетий после основания Города Богов — так с языка науатль переводится название этого города, на автостоянке у шоссе сосредоточилось около сотни автомобилей, и прибывали все новые. Я вышел под чистое, но уже охваченное солнечным сиянием, золотистое утреннее небо. Жар обжигал ноги, яркий блеск не позволял поднять глаза. Чувствуя, как пересыхает во рту, я по красной щебенке, хрустевшей под ногами, устремился к руинам. Об уединении нечего было и думать. Кругом были люди, они шли толпами — с детьми, свертками, горшками, бутылками, торчавшими из корзин, ведя за собой сестер, теток, стариков-отцов, тестей и тещ прямо к подножию пирамид, между опунциями и агавами, к рощице акаций, надеясь прийти в себя в их хилой тени.
Я сменил направление. Чтобы оторваться от толпы, я начал не с пирамид, а с дворцов и музея. Пересек еще пустынные утром, хранившие прохладу дворы, внутренние галереи и покои без окон. Сначала без всякой мысли смотрел не на архитектуру, а на то, что ее покрывает: фрески, рельефы и фризы. Всюду на стенах я видел змея — символ материи и земли. Покрытый перьями, он своим двойственным существом птицы-гада выражал связь земли и неба, материи и духа. Вот так понимаемый крылатый змей и кецалъкоатль (quetzal — птица, coatl — змей) говорил нам о небесном происхождении жизни, о материи, одухотворенной духом.
В то время, когда здесь творили индейские художники, в другой части света Христос проповедовал то, что имело такую же символику. А птица-голубь — от Святого Духа возвещала о жизни из праха земного.
А мне, уже в XX веке, предстояло отыскать современный, так сказать, аналог этого духа. И я нашел его в той энергии — силе извне, — вечное поступление которой образует и движет жизнь. Для всей Земли это лучистая энергия непрерывным потоком льется от Солнца.
Я увидел в залах шеренга кецалей с взъерошенными перьями и когорты солнцевидных орлов, ленты, завитые в двойные спирали, и мои «делящиеся палочки»… Изображения клеток с ядрами, палочек, изогнутых на манер посоха, наконец, Древо Жизни и Тлалокан — рай, где каждый человечек, держа во рту палочку, изогнутую в виде вопросительного знака, радостно или же со слезами как бы возглашал: «Я — хромосома!»
Я начинал понимать — здесь послание. В музее я увидел то, что воистину должно изумлять: город и его символы словно не знали исторического развития! Из древних корней сразу же, в законченном виде выросла могущественная метрополия Центральной Америки, а с нею науки, религия и искусство, и им в этой стране уже пятнадцать столетий. Возникла система мышления, детерминированная с самого начала, логически последовательная и ясная.
Археолог Лоретта Сежурне, автор множества открытий в Теотиуакане, в книге «Pensamiento у Religion en el Mexico Antique» («Мысль и религия древней Мексики») с изумлением задается вопросом, была ли эта научная картина мира созданием коллективным, или же она рождена одним духовидцем? И склоняется к последнему. Только могучее и ясное видение человека и пресмыкающимся во прахе, и окрыленным вдохновением с небес позволило создать этот пророческий символ змея-птицы.
Думаю, так оно и было. Ибо разве не так же возникали иные великие доктрины? Появлялся учитель, который излагал свое миропонимание в уже законченном виде. В Теотиуакане — его пророка мы знаем — это научное понимание жизни, думал я, было чем-то большим, нежели просто наитие по вдохновению. Оно было явлено как чистая информация о явлениях жизни с убедительной достоверностью, — отсюда и сила воссоздания его красками на стенах и резцом на камне. Это должно быть прозрачное и обращенное к всеобъемлющему разуму знание. Какое именно и о чем?
Эр было пять, Солнц мира пять, четыре уже миновали, и в пятой эре живут люди — учил миф о Солнцах. Каждая эра оканчивалась катастрофой, во время которой исчезали какие-то живые существа.
При первом же чтении в последовательности эр, приводимой в Хронике Куаутитлана, мне бросилось в глаза сходство ее мифа с историей Земли, ее животного царства, предложенной палеонтологами:
О том, что зарождение жизни связано с морем, сказано в книгах бытия многих народов (Библия, «Калевала», «Пополь-Вух», папирусы египтян и др.). Сказано в них также и о том, что создавал Бог все виды постепенно. Но ни один древний источник не классифицирует животного мира так детально, так логично, в таком соответствии с современными знаниями, как мексиканский Миф о Пяти великих эрах, или Пяти Солнцах.
Начать с того, что миф о Солнцах — это изложение эволюции. Графически она отображена в виде Древа Жизни. Я — стою перед ним, оно на стене, извлеченной из-под развалин Теотиуакана, поврежденной потеками: выцветшие краски складываются в исполненную глубочайшего смысла ценнейшую и менее других оцененную фреску мира.
Вот Рай. Это страна духов — человечков, говорящих на языке лент из двух полосок с двумя тройками квадратиков, как будто для выражения идеи трехбуквенного генетического кода; человечков, пытающихся перешагнуть через нечто или несущих на плечах нечто вроде ярма, так напоминающего форму, которую принимают хромосомы во время деления клеток…
Я вышел на свет. Ветер нес сухую пыль. Земля в это время года совершенно затвердела. Я начал взбираться на пирамиду. Камни были мелкие — вулканический туф. Камни, обработанные в виде брусков, составляли стены пирамиды, заполнена она была необработанным туфом.
Узкие, высокие ступени заставляли идти боком или чуть ли не на кончиках пальцев. Повизгивая и охая, тяжело дыша и размахивая руками, толпа, стадо благородных млекопитающих — взбиралась наверх, то и дело помогая себе руками.
— Почему разрешают проносить транзисторы сюда? Ведь запрещено! — на ломаном испанском вопрошал проводника американец, возмечтавший в тиши насладиться своим присутствием здесь. — Угомоните их!
— Si, senor! Да, господин, — соглашался с ним проводник в соломенной шляпе, с черными усиками. — Но они скажут, что здесь у себя дома. Дома!
Я глянул вокруг: всюду смуглые лица — кофе с молоком, охра или жженая сиена, юркие, словно огонь, дети, раздобревшие матроны. Веселая беззаботность, добродушная болтовня, семейные разговоры поверх голов. Да, они были у себя дома! Более того — в своей семье! Черные волосы и черные глаза у всех не были случайностью, а являли, так сказать, продукт генов, отличных от моих. Они были такими, потому что все в них развивалось по «плану», переданному генами людей, отживших здесь две тысячи лет назад. Эти гены, копировавшиеся на протяжении сорока поколений, явились сюда в новых телах.
Трое детей на верхней площадке, наклонившись над крутой лестницей, скандировали:
— Sube, Jgualita, sube! Лезь сюда, Игуалита, лезь! Пожилая служанка, индианка без примеси белой крови — не то что господа, взявшие ее с собой, — взбиралась по ступеням, кряхтя, задыхаясь, добродушно грозя детям. Она двигала тяжелыми бедрами, толстыми икрами. Слегка смущенная всеобщим вниманием и ничего не знающая о том, что она здесь — больше, чем кто-либо другой! — у себя. И больше, чем кто-либо другой, — на своей пирамиде. Ее поднимали вверх те же самые гены, и темный пигмент, обильное потовыделение и индейские черты были все те же, что у взбиравшихся здесь некогда строителей пирамид. Сто процентов ее генов брали начало здесь, а вот гены подтрунивавших над нею детей по меньшей мере наполовину были завезены из-за моря.
