— Но неужели ты останешься в армии? — возмущенно спросила она.
Он посмотрел на нее вопросительным, немного удивленным взглядом.
— А почему нет?
— Но какой же в этом смысл, если в ней нет для тебя никакого будущего? — она поднялась с койки (ясно мыслить и рассуждать лежа она не могла) и, сложив руки на животе, начала энергично ходить по маленькой комнатке. — Тебя понизят, так ведь?
— Нет, если я не уйду в отставку, не понизят. А вот Пита Лоувелла наверняка понизят. Он так огорчен, что не может говорить об этом.
— Я думаю. А как же закон о предельном возрасте для звания?
— Не знаю. Командир части говорит, что этот закон ни за что не пройдет.
— Значит, тебя снова понизят в звании.
— Нет, не понизят.
— Ну тогда переведут в списки на тысячу имен ниже, этого-то они как раз и…
— Нет, послушай, дорогая…
— Послушай ты, а не я!
Ее неожиданно охватил безудержный гнев. Она обещала себе не срываться, особенно после вчерашней ссоры, она дала слово держать себя в руках. Но эта жара, этот ветер и вечная пыль, эта жалкая деревянная лачуга с низкими потолками и неисправным водопроводом, эта уродливая разваливающаяся мебель, идиотски раскачивающиеся позади дома семифутовые подсолнухи — все это словно зажало ее в тиски. Она была одинока, беременна и беспомощна. А теперь еще это решение избранников народа, оно нанесло ей окончательный удар, смертельную обиду. Все это просто невыносимо. Невыносимо!
— Что же с тобой будет, Сэм?! — воскликнула она громко. — До каких же пор ты будешь терпеть? Неужели ты дожидаешься, когда тебя разжалуют до рядового первого класса и пошлют на всю жизнь на необитаемый Истер-Айленд? — Она уперлась руками в бедра. — Мы им нисколько не нужны, они совсем не заботятся о нас, мы для них просто не существуем. Зачем ты продолжаешь биться головой о стену? Стена ведь намного крепче, уверяю тебя… Чего ты добиваешься?
Дэмон смотрел на нее беспокойным неодобрительным взглядом. Господи, да что же с ним происходит? Как же этот безумец может сидеть и смотреть на все вот так, даже не шевельнув пальцем? Неужели он не видит, что делается, и не понимает, чем все это кончится?
— Томми, — тихо проговорил он, — твой отец не позволил бы…
— Какое отношение имеет к этому папа, перестань то и дело ссылаться на него! Ты думаешь, что у него больше ума, чем у тебя? Согласиться с таким понижением и с тем, что его послали служить в Китай?!
— Пятнадцатый полк…
— Я знаю все о пятнадцатом полке, об их боевом духе, дисциплине, об их красивых женах и обо всем другом. Какое отношение имеет это к цене чая? Горького к тому же. Ты думаешь, что если я все время ругаю систему, то уж совсем и не разбираюсь в делах армии? Это политика кнута и пряника. Папа должен был бы сейчас быть заместителем начальника штаба сухопутных сил или начальником планово-оперативного управления, в крайнем случае — он должен был бы преподавать на высших военно-академических курсах. Но не тут-то было, эти подхалимы в поенном министерстве ненавидят его, потому что он смелее и умнее их, потому что он способнее их всех, вместе взятых…
Пока она говорила, Дэмон несколько раз решительно качнул головой в знак согласия.
— Да, да, я под всем этим поставлю свою подпись, — тихо сказал он.
— Конечно! Но ведь то же самое происходит и с тобой! Возьми хотя бы этого Мардена или этого подлизу и лгуна Таунсенда. Они ненавидят тебя, потому что ты слишком хорош для них, потому что ты во сто раз лучше любого из них, и они не могут смириться с этим и никогда не смирятся! они будут делать все для того, чтобы напакостить тебе, Сэм…
Дэмон слабо улыбнулся:
— Мой авторитет и репутация не меняются от этого.
— Это жалкое утешение. Во что это тебе обходится? К какому же слою общества ты относишься в таком случае? Боже мой! — Она показала рукой на треснувший потолок, на облупившиеся стены, хотя и сознавала, что этот жест был истеричным, мелодраматическим и бессмысленным; но ей уже было все равно. — Ты посмотри на нас, на дом, в котором мы живем! Это же позор, деградация какая-то!
Она высказала все, что хотела. Так ей казалось, но крайней мере. Никакие другие слова не возымели бы действия. Наступила тишина. Дрожащими пальцами она достала сигарету и, вопреки советам доктора Тервиллигера, закурила и глубоко затянулась. Сэм наблюдал за ней, продолжая сидеть на койке.
— Что, по-твоему, я должен сделать, Томми?
— Не знаю. Уйди! Оставь ты эту проклятую армию. — Она наклонилась к нему. — Существует много возможностей жить по-человечески, любые возможности, такие, например, как показывать уродцев на карнавалах, или выращивать кроликов с шипшилловым мехом, или глотать стеклянные стаканы — что угодно, лишь бы это было разумно…
— Томми, — сказал он усталым, но терпеливым тоном, который заставил ее стиснуть зубы, — давай сядем и спокойно поговорим об этом…
— …То есть поговорим серьезно. Отлично. Превосходно! Давай поговорим серьезно. Неужели так трудно признать свои ошибки, сбросить с себя эту обезьянью шкуру, отказаться от обезьяньего образа жизни и заняться чем-нибудь другим?
— Например?
— Ну, например… — уже несколько раз в течение последних месяцев ей хотелось высказать эту идею, но она хотела преподнести ее теперь так, как будто она только что пришла ей в голову, — …например, что ты скажешь насчет Декса?
— Кого?
То, что он не вспомнил этого имени, привело ее в бешенство.
— Стерлинга Пойндекстера, в Канне, ты же помнишь! Он предлагал тебе работу в маклерской фирме своего отца…
— А потом взял свое предложение обратно, — перебил ее Дэмон, улыбаясь.
— Это ничего не значит, то была лишь его тонкая шутка. Я уверена, что он без промедления даст тебе работу.
— В мире бизнеса, — сказал Сэм, искривив верхнюю губу.
— А что в этом плохого? Бизнесом занимаются во всем мире, скажешь нет? Здравомыслящие и умные люди, разумеется. Те, кто хочет жить по-человечески…
— Томми, дорогая, я не могу заниматься этим. Сидеть в кабинете с множеством телефонов, говорить о товарах, долговых обязательствах и договорах — все это не настоящее дело для человека. Они, собственно, ведь ничего и не делают, перекладывают с места на место бумажки, вот и все. Какой толк в этих бумажках, что они стоят?
— Эти бумажки ценные! — пронзительно воскликнула Томми. — Это деньги, за ними скрываются деньги!
— Томми, не кричи, пожалуйста. Скип вернулся домой вместе со мной, он услышит. Я не способен уговаривать людей, не могу обманывать их и заставлять отдавать свои деньги.
— Ты будешь не обманывать их, а убеждать. И конечно же ты способен это сделать. Ведь твои любимые солдаты верят тебе, да? Они же верят тебе, когда ты говоришь им, что надо сделать?
Сэм криво улыбнулся:
— Но у них ведь нет другого выбора.
— Не говори глупостей, они боготворят тебя, я слышала, что они говорят о тебе: «Он требовательный, но справедливый, прямой, заступится за тебя в любое время, если ты прав». Я же слышала их, они считают тебя ниспосланным самим богом, не чают души в тебе…
Томми не выдержала и заплакала. С нескрываемой досадой на себя, она с шумом села на койку. К черту все это! Какой толк от такого разговора? Она не может даже как следует отстоять свою точку зрения.
Сэм обнял ее, уткнулся лицом в ее волосы и что-то тихо говорил. Не разбирая его слов, она прильнула к нему, словно уставший ребенок, расслабилась в его сильных руках.
— Милая, — бормотал Сэм, — милая девочка, ты очень устала от этой жары, от того, что беременна. Все это действует на тебя так, что ты порой теряешь рассудок, воспринимаешь все в искаженном, преувеличенном виде.
«А может быть, я и в самом деле теряю рассудок? — думала она, прижимаясь лбом к его шее. — Может быть, меня подводят нервы?» Она не хотела согласиться с этой мыслью, вовсе не хотела. Но, Сэм, возможно, прав. Да, конечно.
— Дорогая, я понимаю, что тебе здесь сейчас ужасно скучно, но так будет недолго, ты увидишь, меня скоро переведут отсюда, я уверен, что переведут. Тогда станет лучше, мы будем жить по-другому. Конечно, в нашей жизни не всегда только солнце, луна и звезды, в ней много ритуального, однообразного, я это тоже понимаю, но дело в том, что ритуальность и однообразие есть во всем, всегда и во всем. Здесь они проявляются в большей мере и поэтому более заметны. — Он слегка прижал ее к себе, его руки казались такими большими, сильными. — Я верю в то, что делаю доброе дело. Эти солдаты моего подразделения — они все смотрят на меня с таким доверием, ждут от меня помощи и совета, хотят узнать, как стать хорошими солдатами, как вообще стать хорошими людьми. Ты понимаешь, Томми, они надеются, рассчитывают на меня… Если я займусь каким-нибудь бизнесом, это будет напрасная трата времени, я начну обманывать себя, потому что у меня не будет веры в то, что я делаю. И тогда очень скоро я вообще перестану быть человеком. Я начну презирать себя за это, потом и ты начнешь презирать меня и будешь совершенно права, потому что во мне не останется ничего, заслуживающего уважения. Неужели ты не понимаешь, Томми, что человек должен посвятить себя такому делу, на которое, по его мнению, он способен, в противном случае этот человек ничего не стоит. Может быть, для кого-нибудь другого бизнес — это как раз то, чем ему следует заниматься, но не для меня, хотя бы потому, что мне пришлось быть под Суассоном и Аргоннами. Когда я вспоминаю, что мне довелось видеть там, любая форма бизнеса становится для меня пустышкой. Понимаешь, о чем я говорю? Бизнесмен гонится за выгодой, чаще всего не задумываясь над тем, к чему это может привести; а положение между тем становится все сложнее и сложнее, а он тянет страну за собой: политиков, церковь, газеты, всех-всех, и наконец кто-то произносит одно слово, ужасное слово, после которого отступать уже невозможно… Бизнесмены продолжают накапливать капитал, политиканы произносят одну напыщенную речь за другой, говорят о патриотизме и преданности… Но там, на фронте, повиснув на проволочном заграждении, погибают простые ребята — клерки, фермеры, плотники… Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню, кто должен попытаться научить их, как остаться живыми и вернуться. Я уверен, что это моя миссия.
