Дэмон нахмурил брови, изменил положение ног; Мессенджейл почувствовал, что ко всему высказанному им Дэмон относится неодобрительно. С этим человеком надо, пожалуй, говорить по-другому, так ничего не добьешься; Мессенджейл решил попробовать лесть.

— Вы проделали в шестой роте огромную работу. Вы просто кудесник в обращении с солдатами, я никогда не поверил бы, что можно добиться таких результатов. Кемнерер говорит, что вы совершенно преобразили роту.

— Просто в ней хорошие ребята.

— О, сущий вздор! Вы добились этого, все сделали вы сами, и никто другой. Но вы способны на большее. Вы же никогда не удовлетворитесь ротой или даже батальоном. Этого слишком мало для вас… Ради чего, Сэмюел, хоронить себя в бесконечных маршах с солдатами?

— Я служу там, где приказано, и иду туда, куда меня посылают.

— Но, черт возьми, это же не ответ! — Мессенджейл был раздражен и позволил прозвучать в своем голосе гневным ноткам. — Если вы способны служить своей стране более эффективно, на более высоком и важном посту, то следовать этому правилу совсем не обязательно. Вы увиливаете от ответственности точно так же, как увиливает офицер, становящийся пьяницей или прожигателем жизни. Вы — жертва вашей гордости и честности.

— Гордости?

— Да, да, гордости, а как же иначе? Это ваш личный недостаток — обманчивый эгалитаризм. — Мессенджейл сердито фыркнул. — Ох уж этот проклятый идиот Эктон! Ничего, что заслуживает существенного порицания в применении силы, если это делается разумно и во имя достижения цели, нет. — Он поднял руку. — Давайте же, Сэмюел, отбросим в сторону всякую чепуху о свободе личности: скажите, разве вы не отдали бы многого за то, чтобы командовать дивизией?

— Разумеется, — ответил Дэмон после короткого молчания, — командовать дивизией мне очень хотелось бы.

— Отлично. Но ведь это не что иное, как власть, ваша рота, умноженная на семьдесят? Подумайте над этим и дайте мне ответ.

Дэмон сидел ссутулившись, опершись локтями о колени.

— Вы правы, — согласился он после небольшой паузы. — Пусть это будет власть, и я полагаю, что мне было бы приятно быть облеченным ею. — Он поднял глаза и встретился взглядом с Мессенджейлом. — И я, разумеется, весьма благодарен вам за предложение. Я понимаю, что вы предоставляете мне исключительную возможность. Но мне хотелось бы заявить, что я предпочел бы остаться со своими солдатами.

Наступила тишина. Мессенджейл вставил новую сигарету в длинный гагатовый мундштук и закурил, прислушиваясь к поющему в саду позади дома слуге-филиппинцу — высокий, звонкий в вечернем воздухе голос. Филиппинцы вечно поют. К удивлению Мессенджейла, раздражение, которое он испытывал, отразилось даже на животе. «Я ошибся в нем, — подумал он с непоколебимой решимостью. — У него нет ни гордости, ни особых способностей — он просто один из вечных армейских излишне чувствительных и мечтательных „подростков“…»

Что ж, хорошего в этом мало. Но такова уж жизнь. Вы делаете выбор, следуете этому выбору, и он определяет вашу карьеру. У всякого человека есть пределы; он достигает какой-то высоты, которую не способен преодолеть, и останавливается. Очевидно, и Дэмон достиг такой высоты. Если этот неисправимый, всегда готовый на самопожертвование чудак хочет величественно прозябать в ротных канцеляриях и банановых гарнизонах всю свою жизнь — это его дело. Что ж, печально. Мессенджейл надеялся, что этот человек способен на большее, что он, Мессенджейл, сможет вывести его из этого застойного, самоуничтожающего состояния, но люди слишком часто не оправдывают надежд и разочаровывают вас. Это одно из устойчивых качеств человеческой натуры. Люди подводят вас неоднократно, и это ужасно, но с этим ничего не поделаешь.

Мессенджейл встал и начал укладывать шахматные фигуры в отделанный бархатом ящик. Он чувствовал, что раздражение в нем быстро ослабевает.

— Ну хорошо, мы еще вернемся к этому, — сказал он. — Пойдемте присоединимся к нашим многострадальным дамам.

— Да, конечно, сэр.

Но на пути в гостиную Мессенджейл решил для себя, что никогда больше не заговорит об этом с Дэмоном. Он уже сбросил его со счетов: в предстоящих учениях и кампаниях этот упрямец из Небраски не мог быть таким союзником, какого он хотел бы иметь. Положиться на Дэмона невозможно. Лучше присмотреться к молодому Фаулеру в Кларк-Филде, прощупать его, послушать, что тот скажет о себе.

Горы выглядели так, как будто сюда кто-то насыпал с неба осколки гигантской каменной глыбы: темные в слабом освещении поздней зимы остроконечные горные пласты казались беспорядочно нагроможденными. Кругом ни одного деревца. Далеко внизу, от подножия горы до самого горизонта, тянулась нескончаемая долина — мили и мили бесплодной серовато-коричневой земли. Древняя земля. Такая древняя и такая бесплодная. Ветер дул не торопясь, спокойно и уверенно, словно ему было известно, что в конечном счете он проникнет всюду, разрушит и сметет все, что попадется на его пути: людей, жилища, почву и, наконец, потемневшие, осыпающиеся пласты гор.

Дэмон с трудом выбрался из продолговатой щели в стене и присел. Ноги онемели от холода, а спина и бедра дрожали после бесконечного карабкания на гору. Пустая узкая нора, а точнее, пещера из двух сооруженных на склоне горы стен из камней. В углу, вокруг измятого куска бумаги, испещренной величиной с крупинку риса иероглифами, знаками и бледными извилистыми линиями, — небольшая кучка сидящих на корточках людей. Их разговор, жестикуляция и движения вызвали у Дэмона усталую улыбку. Напряженная тишина. Никаких других звуков. Где бы и в какое бы время вы ни представили себе войну — будь то Арбела, или Аженкур, или Энтитэм, — она всегда ассоциируется с каким-нибудь убогим местом, группой склонившихся над картой и говорящих приглушенными голосами людей. Дэмон вспомнил ферму в Бриньи, беспорядочный обстрел и нестерпимую жару. А вот эти сидящие на корточках люди прошли форсированным маршем сорок с лишним миль, по отвратительной местности, чтобы попасть в это убогое, маленькое и ужасно холодное укрытие; они уже более двадцати четырех часов не ели горячей пищи. Он, Дэмон, был среди них наиболее тепло одетым и тем не менее промерз до костей.

Говорил Линь Цзохань. В его голосе слышалась мягкая, но непоколебимая настойчивость. У него было худое, изнуренное лицо, большой подвижный рот и густые черные брови, как у Граучо Маркса, которые, когда он говорил, грозно двигались вверх и вниз; его возбужденный взгляд метался то по лицам людей, то по карте. На нем была простая синяя форма рядового солдата, без каких-либо знаков различия. Фэн Бочжоу слушал его, сидя на своих крупных бедрах — как глыба, невозмутимый, как буддийская статуэтка. Вот он задал какой-то вопрос. Линь показал что-то на карте резким движением указательного пальца. Фэн закивал головой, а пожилой китаец, которого они называли Лао Гоу, тихо пробормотал что-то сиплым голосом; его нос и щеку пересекал неприятный, посиневший от холода шрам. Напряженно вслушиваясь в их разговор, настолько напряженно, что ломило голову, Дэмон начал понимать, о чем идет речь. По крайней мере, он думал, что понимает. Подразделение Фона должно было осуществить демонстративное нападение крупными силами на Удай с востока, вызвать на себя огонь, выйти из боя и, выманив из этой деревни японский гарнизон, увлечь его за собой по длинной кривой к долине Яньдэ. В заранее условленное время Линь с главными силами отряда должен будет ворваться в деревню с северо-запада, уничтожить ослабленный гарнизон, пересечь железную дорогу на Сиань в четырех ли южнее деревни и совершить бросок в северо-западном направлении к Дуняньто. Что-то в этом роде. Однако всему этому плану, как видно, мешало то обстоятельство, что к Удаю с юга двигалась колонна японских войск.

— Куннань,[54] — сказал Фэн отрывисто.

Дэмон инстинктивно кивнул головой. Разумеется, сделать это было нелегко. Дэмон нисколько не сомневался в этом Всего сто двадцать человек и никакого тяжелого оружия. Конечно же это фантастично. Но все они вели себя так, что в серьезности их намерении сомневаться не приходилось.