Когда решение принято, изменить его нелегко, отступать назад не хотелось бы. Но теперь, смотря на изрезанное морщинами лицо Дэмона, чувствуя на себе его твердый, полный убежденности взгляд, Брэнд понял, что капитан прав, а он, Брэнд, выбрал неверный путь. Если оставить все по-прежнему, то только погубить себя, ничего не добившись. И в отношении Эстеллы он, Брэнд, был не прав: его ложная гордость привела к тому, что он бьется головой об стену. Перед ним сидит белый человек, офицер к тому же, который считает, что он, Брэнд, нечто большее, чем подлая, ни на что не годная краснокожая тварь; который хорошо понимает его состояние и не боится сидеть рядом и разговаривать с ним.

— Хорошо, капитан, — ответил он наконец. — Пожалуй, стоит попробовать.

— О кажется, этот заход солнца будет повторением очаровательных заходов, которые наблюдают в Сикстинской капелле! — воскликнула Томми Дэмон. Ее восхищенный взгляд, словно у завороженного ребенка, устремился через балкон на испещренное перистыми облаками вечернее небо; на фоне уходящей вдаль лазурной синевы оно пылало стремительным потоком алых и золотистых красок. — Взгляните, это что-то невероятное, потрясающее! Правда?

— О да, — согласилась Эмили своим мягким безразличным голосом, — глядя на них, иногда забываешь обо всем…

— Дорогая, — слегка упрекнул ее Мессенджейл, обративший внимание на безразличный тон Эмили, — ты что-то не в настроении сегодня, слишком уж по-бостонски себя чувствуешь.

— Что ж, это все, на что они способны, Кот, — заметила Томми, — после того, как солнце целый день зажаривает наши мозги до такой степени, что они становятся как хрустящий картофель.

— Наказания и награды, да?

— О нет! Я верю только в награды…

Все четверо засмеялись, а Мессенджейл наклонился и похлопал Томми по руке. Она была одной из немногих, кому он позволял называть себя уменьшительным именем Кот. Сам он никогда не называл других уменьшительными именами — это было его своеобразной отличительной чертой — и решительно отбивал охоту всякому, если случалось так, что в обращении к нему кто-нибудь называл его уменьшительным именем. Если бы Дэмон когда-нибудь позволил себе это, Мессенджейла всего передернуло бы, но Дэмон никогда не называл его иначе как капитан, а теперь — майор.

— Отлично, — похвалил он Томми. — От влияния климата на человека никуда не денешься. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что талант изобразительного искусства присущ главным образом уроженцам тропических и полутропических стран, а шедевры мистического искусства принадлежат уроженцам севера? Например, можете ли вы представить себе выдающегося художника из Скандинавии? Или Сибелиуса из средиземноморских стран?

— Скарлатти, по-моему, родился в Неаполе, — тихо заметила Эмили.

— Это одно из немногих исключений. Факт тот, что музыка — наиболее мистическое искусство — ассоциируется у нас с севером: Вагнер, Бах, Моцарт, а изобразительное искусство — с югом: Леонардо, Тициан, Эль Греко и другие.

— А что вы скажете относительно литературы? — спросил Дэмон.

— Литературное искусство я пока еще не исследовал, — ответил Мессенджейл, и это снова вызвало общий смех. — Иногда мне представляется, что жизнь — это не что иное, как серия наград и наказаний. Награды — это отпуска, а наказания — работа. На меня, по-моему, действует присущий Эмили и другим уроженцам Новой Англии жесточайший кальвинизм. Поэтому-то каждый вечер перед закатом солнца я молюсь всевышнему, и только благодаря этому мы имеем здесь этот маленький замок.

— Не дурачьте меня, Кот, — упрекнула его Томми. — Я знаю, в результате чего вы имеете этот маленький замок: вы очаровательнейшим образом пожимали руку Луиса Мартегерея!

Мессенджейл заморгал, на его лице появилось выражение притворного удивления.

— О, дорогая, я всего-навсего скромный кадровый офицер, такой же, как и многие другие, успеваю только почтительно кланяться и служить…

— Да, но вы делаете это намного грациознее других.

Мессенджейл улыбнулся и самодовольно обвел взглядом светлую, с очень высоким потолком комнату. Решетчатые окна в ней состояли из многочисленных ячеек, заделанных просвечивающимися перламутровыми ракушками, которые с наступлением темноты задвигались в углубления в стенах. Пол из красного дерева блестел как стекло. Около одной из стен стоял старинный, двухсотлетней давности, испанский сундук, который принадлежал генерал-губернатору Манилы — дону Базильо Августину Давила, сдавшемуся американскому адмиралу Джорджу Дьюи. В нескольких местах были расставлены низкие, из древесины тропических пород скамьи и столики. На фоне белых стен резко выделялись украшенные драконами и экзотическими рыбами фарфоровые лампы. Над их головами, словно мощные защитные крылья, бесшумно вращались крупные лопасти вентиляторов. Безупречный вкус, сказал бы он, если бы ему пришлось высказать свое мнение. Мессенджейл приобретал все это для своего просторного дома в верхнем районе Манилы далеко не сразу, тщательно отбирая каждую вещь. Дом обслуживали самые вышколенные и самые угодливые слуги, а обеды в этом доме были предметом нескончаемых толков и зависти всего гарнизона. Именно такое впечатление Мессенджейл и хотел на всех производить — впечатление величественной, почти мрачной изысканности и утонченности, смягчаемых глубиной и разносторонностью его интеллекта. Сегодня был один из его любимых вечеров — простой ужин à quatre,[52] в непринужденной обстановке, без необходимости постоянно следить за тем, чтобы произвести впечатление на старших, которые, как правило, мыслят мучительно медленно и ограниченно. Такие, как Фаркверсон, например. Этот безмозглый идиот, все еще изображающий из себя большого и важного начальника гарнизона в Индии. Неужели он не может понять, что за последние двадцать лет мир неузнаваемо изменился?! Нет, он, конечно, не поймет. Однако служить с такими недоразвитыми идиотами…

— Эмили, — заметила между тем Томми, — этот соус изумителен!

Жена Мессенджейла едва заметно улыбнулась:

— Это не моя заслуга. Хвалите Котни — он шефствует над всякими соусами и салатами, что очень возмущает Асунту, но ей приходится мириться с этим.

— Это в ее же интересах, — проворчал Мессенджейл.

— Ха! Железная рука в бархатной перчатке, — поддразнила его Томми. — А что вы будете делать, когда они получат независимость и нам всем придется убраться домой?

— Независимость? Ни малейшего шанса, — ответил он, прищурив глаза.

— А разве президент Кесон не для того прибыл сюда?

— Эта попытка ни к чему не приведет. Вы ездили, видели их, этих новоиспеченных законодателей? — Он отпил глоток вина. — Это же сборище дикарей. Джентльмен с причудливым филиппинским ножом встает и невнятно болтает о немедленном предоставлении независимости. Представитель Бонтока, все еще носящий соломенную шляпу, требует статуса доминиона, а какой-то почти нагой охотник за скальпами из племени игоротов перебивает его криками о ценах на сахар; какой-то неуклюжий жирный увалень из Давао на острове Минданао, захлебываясь, кричит о великой миссии народов племени моро. Джентльмен ал Манилы с яростью набрасывается на него, тот отвечает оскорблениями и ему и фермеру из Бонтока. Председатель разъяренно бьет по столу — не молотком, заметьте, а кривым филиппинским ножом. Поднимается невероятный галдеж: каждый орет на своего соседа и никто никого не слушает. Петушиный бой между представителями провинций становится обязательной процедурой заседаний.

— А как, по-вашему, мы должны поступить с островами, майор? — спросил Дэмон.

— Немедленно аннексировать.

Дэмон удивленно поднял брови, а Томми воскликнула:

— Но мы же не можем поступить так! Разве мы имеем право?

— А почему нет? Мы еще несем ответственность за их оборону в соответствии с конституцией этих косоглазых. Почему бы нам не поступить с ними так же, как мы поступили с северо-западной территорией, которая в конечном итоге получит государственность? Почему-то все считают, что территориальная экспансия Соединенных Штатов закончилась, как будто Тихий океан — это какой-то священный и нерушимый водный барьер. Почему? Мы же не собираемся отказаться от Гавайских островов, так ведь? Тогда к чему же вся эта осторожность и мягкотелость в отношении Филиппин? Вы посмотрите, где они находятся! Это же маленькое, но очень плотное ожерелье, висящее на шее Азии…